— Как тащиться по господскому навозу, так все благородство куда-то пропадает, — шепнул Клаус жене, достаточно громко, так что Ирмгарда нахмурилась и крепче сжала руку мужа.

Дитрих ранее объяснил Гансу, что это была церемония только для fатіlіа, потому Иоахим и солдаты крепости остались дома. Тем не менее Скребун и несколько крэнков-пилигримов увязались за ними со своими устройствами для fotografia.

Земля еще не просохла после дождей на предыдущей неделе, и вскоре штаны и башмаки идущих пешком испачкались, а конь Манфреда перемазался грязью по колено. Там, где процессия подходила к границе манора, староста Рихард делал знак, и родители кидали своих детей вон в тот ручей или стукали головой об это дерево. Стояло всеобщее веселье, нередко раздавались крики: «А давай-ка их еще разок!»

— Любопытный обычай, — заметил Ганс. — Однако действенный. Нельзя любить весь мир. Он слишком велик. Но частица земли, которую видит глаз, может стать дороже всего на свете.

После остановок на обед и посещения любопытными корабля крэнков селяне оказались на восточной стороне Большого леса, где земля резко уходила вниз к дороге на Медвежью долину. Манфред уже взял было лошадь под уздцы на отроге горы, желая спуститься, как вдруг поднял вверх ладонь.

— Тихо! — Болтовня крестьян постепенно сошла на нет после громких окриков «Тише, там!» и «Господин хочет тишины!».

В конце концов, в воздухе остался только шорох веток деревьев у них за спинами. Эверард хотел что- то сказать, но властитель Хохвальда жестом приказал ему молчать.

Наконец, они услышали. Издалека доносился размеренный набат.

Колокол бил на одной ноте, спокойно, не сбиваясь с ритма, едва слышно, словно лист, кружащийся в порывах ветра.

— Уже Анжелюс? — спросил кто-то.

— Нет, солнце еще высоко.

— Слишком низкий звук для колоколов Св. Екатерины. Может, это со Св. Петра?

— Св. Вильгельма, я думаю.

— Нет, там три колокола.

Затем ветер переменился, и чуть слышный звон стих. Манфред послушал еще немного, но звук пропал.

— Чьи это колокола? — спросил он Дитриха.

— Я не разобрал, мой господин. В монастыре Св. Блеза есть басовый колокол, называемый Патерностер, но этот звучит выше. Я думаю, эти дальше тех, что мы обычно слышим, и порыв ветра донес их звон до наших ушей.

Неожиданно закричал Ганс:

— Дым! И пять всадников.

Эверард вскочил на выступающий из земли валун и прикрыл от солнца глаза:

— Монстр прав. Хутор Альтенбаха горит! Облако пыли движется на северо-восток. Те пять всадников скрыты за ним, — добавил он, соскакивая с камня. — Я подтверждаю слова жукоглазого.

Манфред отдал приказание сервам помочь потушить пожар. Ганс призвал других крещеных крэнков. После клацаний и жестикуляций он и Беатке запрыгали скачками по направлению к ферме Альтенбаха, тогда как Готфрид с еще одним пришельцем устремились в лес, к поврежденному кораблю. Пятый остался на месте в нерешительности.

— Как они могут делать такие большие скачки? — подивился Клаус, впервые увидевший, как крэнки передвигаются в чистом поле. — На них что, сапоги-скороходы?

Клаус хмыкнул, не слишком-то убежденный, и припустил за остальными. Дитрих схватил Терезию за запястье:

— Пойдем, Альтенбахам, может, потребуются твои мази. Но она вырывалась из его рук:

— Нет, пока они там! Дитрих протянул руку:

— Не одолжишь ли мне тогда свою сумку? — Поскольку Терезия не пошевельнулась, он прошептал: — Что и требовалось доказать. Сначала ты отвратилась от странников без всякого на то основания; теперь не желаешь помогать собственным сородичам. Этому ли учил тебя я с детства?

Терезия резко опустила короб ему на руки:

— На! Забирай! — И она разрыдалась. — Присмотри за Грегором. Этот большой дурак рискует своей душой.

Как только Дитрих поспешил за остальными, над его головой пронеслись Готфрид и крэнк Винифрид в летательной упряжи, с которой свисали какие-то странные металлические ведра. Бросив взгляд назад, он заметил небольшую кучку селян, оставшихся на месте. Терезия. Фолькмар Бауэр и его родичи. Аккерманы. И один из крэнков. Впрочем, чтобы справиться с одним горящим домом, не нужно две сотни человек! И все же бок о бок с ним бежали вприпрыжку Никел Лангерман, Фальк, сын Альбрехта, — и даже Клаус Мюллер! Никел ухмылялся:

— Альтенбах будет обязан мне за это. А иметь в должниках зажиточного крестьянина никогда не помешает.

— Не болтай, — сказал ему Фальк, — и поспеши, а то пожар потуг ат, прежде чем мы туда доберемся.

Когда, запыхавшись, Дитрих достиг хутора, его в воротах встретил Манфред.

— Он нуждается в причастии, пастор, — произнес герр жестким, как кремень, голосом.

Дитрих вошел в дымящийся дом, где крзнки сбивали пламя пеной, которую выкачивали из диковинных ведер. На утрамбованном земляном полу сидел Альтенбах, сложив руки на животе, как будто после сытного обеда. Подле него плакала женщина. При виде Дитриха лицо крестьянина исказила гримаса.

— Благодарение Господу, вы прибыли вовремя, — промолвил он. — Я рад, что не оставлю ее в этом путешествии одну. Отпустите мне грехи, но поспешите.

Дитрих увидел, что между пальцами Альтенбаха сочится кровь.

— Это от удара меча! — воскликнул он. — И смертельного… — Последнего священник не сказал, хотя подозревал, что Генрих и так об этом знает.

— Я думал, будет больней, — сказал тот. — Но я лишь чувствую холод, словно в животе настала зима. Святой отец, я переспал с Хильдегардой Мюллер и однажды ударил Герлаха-егеря в гневе… — Дитрих склонился поближе, чтобы остальные не услышали покаяния. По большей части прегрешения исповедующегося оказались всего лишь отражениями мимолетных страстей. За ним не было никакого преступления, только закоренелая гордыня, которая толкнула его жить обособленно. Дитрих осенил его крестным знамением, смочив пальцы собственной слюной, прочел слова Божьего прощения.

— Спасибо вам, святой отец, — прошептал Генрих. — Мне было бы грустно оставить ее одну на небесах. Она же будет с Господом, ведь так, пастор? Ее грех не порочит ее.

— Ее грех?.. — Дитрих обвел глазами комнату в поисках жены Альтенбаха и понял, что до этой минуты слышал плач

Хильды Мюллер. Герда Альтенбах лежала подле нее с перерезанным горлом и сорванной одеждой, хотя ее естество сейчас прикрывала простыня.

— Нет, — сказал он умирающему. — Она не содеяла греха, ибо грех совершили над ней, так учил святой Фома.

Лицо раненого просветлело.

— Бедный Оливер, — сказал он.

— Твоих сыновей зовут Якоб и Гаспар, разве нет?

— Храбрые мальчики, — прошептал тот. — Защищают свою мать… — И с этим он испустил дух. Когда его руки безвольно упали, внутренности вывалились наружу.

— Все мертвы, — сказал Манфред в дверях, Дитрих обернулся к нему. — Мальчики лежат во дворе. — Рыцарь скользнул взглядом по Герде и остановился на Генрихе. — Выжил только батрак. Он называет себя Нимандусом. Спрятался за поленницей и видел все. Пытался улизнуть от меня, наверняка сбежал из чьего- то манора. «Нимандус», в самом деле! У меня будто других забот нет, как отсылать его обратно. Парень