И армия «кожаных рук» — они называли себя армией, имели самозваных капитанов и носили кожаные нарукавники в качестве отличительного знака — потные, неистовые от похоти, алчущие добычи, предчувствующие свой собственный смертный приговор; эта армия собралась до последнего часа, так что клич «День заклания!», с хрипом вырывающийся из тысячи глоток, был последним, что множество сеньоров или евреев слышали в своей жизни. В небе стояло зарево от горящих помещичьих домов, так что по Рейнланду можно было путешествовать ночью, словно днем. Обозы купцов грабили прямо на дорогах. Странствующих коробейников, приравненных при облавах к евреям-ростовщикам, разрывали на части. Бюргеры вольных городов, бежавшие под защиту древних стен, наблюдали оттуда за тем, как горят их ратуши и мастерские.

Но стены Бургов устояли перед недисциплинированными толпами, и ярость сменилась осознанием того, что впереди их ждет виселица. Из каменных цитаделей потекли стальные реки: властители и рыцари, солдаты, цеховая милиция и рекруты из числа крепостных; пики, алебарды и арбалеты, кромсающие и пронзающие плоть и кости. Охотники, более скорые, чем самые ярые из охотничьих соколов. Вдоль дорог грудами валялись брошенные сельскохозяйственные инструменты, дубинки, ножи и секачи. Кованная в железо кавалерия топтала копытами крестьян, у которых не было даже штанов под рубахами, так что большие дороги были перепачканы зловонными кучами и лужами, свидетельствами их предсмертного ужаса, и оставались неприкрытыми сморщенные гениталии, когда мятежники болтались на каждом суку в Эльзасе и Брейсгау.

Дитрих прервал затянувшееся молчание: — Тысячи погибли.

Крэнк по-прежнему безмолвствовал. В тишине лишь тяжело, вздыхали деревянные стены церкви. Дитрих позвал:

— Ганс?..

— Скребун ошибался. Наши народы очень сильно отличаются друг от друга. — Ганс поскакал по стропильный балкам в другой конец церкви, а затем впрыгнул в одно из раскрытых слуховых окон.

— Ганс, подожди! — закричал Дитрих. — Что ты имеешь ввиду?

Причудливое создание замерло в проеме и оборотило свои взор к Дитриху:

— Ваши крестьяне убивали своих господ. Это противоестественно. Мы — те, кто мы есть. У нас эти суждения в головах от животных, бывших нашими предками..

Дитрих, ошарашенный этой брошенной походя фразой, с трудом обрел дар речи:

— Вы… числите животных среди ваших предков? — Он вообразил себе отвратительные совокупления с животными. Женщин, лежащих с собаками. Мужчин, совокупляющихся с ослицами. Что могло уродиться от подобных союзов? Что-то, что нельзя выразить словами. Что-то чудовищное.

— В древности, — ответил крэнк, — жили твари, подобные вашим пчелам. Не по форме, а по способу разделения труда. У них не было фраз в голове, которые бы говорили о том, что должно. Суждения были записаны на атомах их плоти, и те при спаривании самцов и самок передавались их потомству и так, столетия спустя, нам. Так что каждый из нас знает о своем месте в огромной паутине. «Так было, так есть».

Дитрих затрепетал. Все живое, стремясь к положенному ему пределу, движимо к нему самой природой. Так камень, будучи землей, естественным образом стремится к земле; а человек, возлюбивший добро, так же естественно движется к Богу. Но в животных склонности управляются оценочной способностью, которая действует деспотически, тогда как люди направляются силой размышления, которая действует политически. Так, овца оценивает волка как врага и бежит от него без малейшей мысли; но человек спасается бегством или сражается, как подсказывает ему разум; [117] Однако если крэнками управляют instinctus, то в них могли отсутствовать разумные устремления, поскольку возвышенное обязательно движет низшим.

Это означало, что крэнки были животными.

В голове замелькали воспоминания о говорящих медведях и говорящих волках, заманивающих детей на погибель. То, что существо на стропилах у него над головой было не более чем говорящим животным, ужаснуло Дитриха безмерно, и он бежал от Ганса.

А Ганс бежал от него.

Иногда Шерон казалось, что в действительности они с Томом жили не вместе, а только рядом, объединенные лишь крышей над головой. Все происходило по инерции. Она никогда ему этого не говорила, а сам Том не отличался особой чувствительностью. Потому все дурные предчувствия, даже если они и были ошибочными, Нэги оставляла при себе. Вместо этого она почти интуитивно решила подстроить для него пару тестов, которые он, по всей видимости, должен был провалить. После своего грандиозного прорыва Шерон захотела отметить столь невероятное событие, но, так как праздновать в одиночку трудно и бессмысленно, она приготовила, как часто делала это в прошлом, обед на двоих.

Шерон мало понимала в домашнем хозяйстве. Том однажды охарактеризовал ее как лишь полуодомашненную особь. Она не была искусным гастрономом, но и Том в еде не привередничал, так что все обычно срабатывало.

Однако она слишком привыкла к тому, что Том вечно путается под ногами, поэтому его с недавнего времени участившиеся отлучки еще не зафиксировались в ее сознании. Ей и в голову не пришло предупредить его. В итоге ничего не подозревавший Том опоздал к обеду.

Деликатность не входила в перечень достоинств Тома, но дело было не в деликатности. Еда остыла, и, что еще хуже, ее пришлось подогревать в микроволновой печи. А потому, несмотря на работающее отопление, в комнате ощутимо похолодало.

— Как мило, что ты пришел, — сказала Шерон, многозначительно громыхнув тарелками. Она часто произносила эту фразу в более душевные мгновения, но Том знал, что сейчас — не тот случай. Жалобно звякнувшие столовые приборы были тому подтверждением.

Том извинился. Он вечно за все извинялся. Шерон подозревала, что раскаяние было стратегией, к которой он прибегал осознанно, и это лишь разжигало ее раздражение. В той легкости, с которой он вечно просил прощения, она усматривала что-то покровительственное.

— Несколько старых манориальных записей, предоставленных на время из Гарварда, — сказал он. — Подлинники. Мы должны были закончить с ними сегодня, чтобы отослать назад. Ты же знаешь, как легко забываешь о времени, когда целиком и полностью поглощен чем-то.

Шерон достала из холодильника две салатницы и выставила на стол, уже без подчеркнутого грохота, тут она его понимала.

— «Мы», — только и сказала она.

— Мы с библиографом. Я рассказывал тебе, что она помогает исследованию.

Шерон ничего не ответила.

— Кроме того, — добавил он, — это ведь ты подсказала мне прошерстить подлинные рукописи.

— Знаю. Я не думала, что ты будешь заниматься этим ежедневно.

— Вообще-то через день. — Он пустил в ход оправдания и факты, но напрасно. Дело было не в частоте его уходов. — Напомни, я рассказывал тебе об Эйфельхайме? То есть про то, почему не мог ничего отыскать о нем?

— Это будет в тысячу первый раз.

— Ох. Я догадываюсь, что повторяюсь. Теперь-то это ясно. Ну ладно. Luchshe pozdno, chem nikogda.

— Почему ты не можешь просто сказать это по-английски?

Он выглядел озадаченным, и Шерон решила не обратдать на это внимания. Она помешкала мгновение, после чего оба уселись за стол. Она задумывала праздничный обед и была полна решимости сделать так, чтобы таковым он и оказался.