должна быть бесконечной, чтобы вместить в себя множество центров и окружностей, необходимых для существования этих миров. Однако «природа не терпит пустоты» и будет стремиться заполнить ее, как в сифоне или в опорожняемом сосуде.

Крэнк помедлил с ответом.

— «Домовой» колеблется. Да, есть множество центров, но что значит «окружностей» — вопрос Если только это не то, что мы называем солнечным водоразделом. В пределах солнечного водораздела тела падают вовнутрь и вращаются вокруг солнца; за его пределами тела падают наружу, дока не будут подхвачены вращением вокруг другого солнца.

Дитрих засмеялся:

— Но тогда каждое тело будет обладать двумя разнонаправленными свободными падениями, что невозможно, — И все же он задумался. Будет ли тело, помещенное за пределы выпуклой «окружности» перводвижителя, обладать сопротивлением своему свободному падению вниз? Однако создание также предложило солнце в качестве центра мира, что было невозможным, поскольку тогда бы с земли наблюдалось смещение неподвижных звезд, вопреки практике.

Но в голову Дитриха закралась и более тревожная мысль.

— Ты хочешь сказать, что вы выпали из одного из этих миров через «солнечный водораздел» и рухнули в наш? — Именно так это происходило с Сатаной и его приспешниками.

«Эти крэнки не сверхъестественны», — напомнил он себе. В этом была убеждена его голова, сколь бы ни тряслись поджилки.

Дальнейшая беседа прояснила определенные нюансы, хотя и запутала в остальном. Крэнки не свалились из другого мира, а скорее каким-то образом пропутешествовали сквозь эмпиреи. Пространства за небесной твердью были подобны морю, и инсула, хотя и представляя из себя повозку, была также подобна кораблю. Как это было возможно, ускользнуло от понимания Дитриха, ибо у инсулы не было ни весел, ни парусов. Но он понял, что она не была ни лодкой, ни галерой, а только подобна лодке или галере; и она плыла не по морским волнам, а только по чему-то подобному волнам.

— Эфир, — произнес Дитрих в изумлении. Когда крэнк поднял голову, Дитрих пояснил: — Некоторые философы выдвигали предположение о том, что существует пятый элемент, сквозь который движутся звезды. Другие, в том числе мой учитель, сомневались в необходимости квинтэссенции и наставляли, что небесное движение может быть объяснено теми же элементами, которые мы обнаруживаем в подлунном мире.

— Вы либо очень мудры, — сказал крэнк, — либо чрезвычайно невежественны.

— Или и то и другое, — с готовностью допустил Дитрих. — Но там применимы те же законы природы, не так ли?

Создание обратило свой взор к небу:

— Верно, наша повозка двигается через неощущаемый мир. Отсюда вы не можете ни увидеть его, ни уловить его запах, ни прикоснуться к нему. Мы должны пройти сквозь него, чтобы вернуться домой на небеса.

— Как должно и всем нам, — согласился Дитрих, и его страх перед этим созданием сменился жалостью.

Крэнк тряхнул головой и издал причмокивающий звук мягкими губами, весьма непохожий на небрежное пошлепывание их смеха. Через несколько минут он сказал:

— Но мы не знаем, которая из звезд отмечает наш дом. В силу самого нашего путешествия по закручивающейся спирали мы не можем знать этого, поскольку внешний вид небесной тверди отличается в каждом из мест, и одна и та же звезда может казаться окрашенной в другой цвет и может занимать иное положение на небесах. Жидкость, которая несла наш корабль, неожиданно всколыхнулась и вынесла в неверный мельничный лоток. Некоторые предметы сгорели. Ах! — Он резко потер руками: — У меня нет слов, чтобы высказать это; как и у вас нет слов, чтобы правильно понять.

Слова странного создания завели Дитриха в тупик. Как могли крэнки прийти из другого мира и в то же время утверждать, что они прибыли со звезды, которая была заключена в восьмой сфере этого мира? Он спросил себя, правильно ли «домовой» перевел понятие «мир».

Но его мысли были нарушены шуршанием башмаков по гравию за дверью.

— Мой гость возвращается. Будет лучше, если он тебя не увидит.

Крэнк прыгнул к открытому окну.

— Сохрани это, — произнес он, постучав по своей упряжи. — Используя ее, мы сможем разговаривать на расстоянии.

— Подожди. Как мне позвать тебя? Как твое имя? Огромные желтоватые глаза обратились на него.

— Как тебе будет угодно. Мне будет занятно узнать о твоем выборе. «Домовой» рассказал мне, что значат «увалень» и «скребун», но я не позволил ему перевести эти имена на наш язык в соответствии с их прямым значением.

Дитрих засмеялся:

— Ага. Значит, ты ведешь собственную игру.

— Это не игра. — И с этими словами создание испарилось, бесшумно скользнув из окна в Малый лес под Церковным холмом.

Наступил День архангела Михаила, а вместе с ним и ежегодный суд, который гepp устраивал на лугу под старой, желтоватой липой. Дерево трепетало на осеннем ветру, а женщины плотнее кутались в шали, К юго-востоку над долиной Визена собрались черные тучи, но в воздухе не чувствовалось приближения дождя, а ветер дул в другую сторону. Фояькмар Бауэр предсказал по этим признакам бесснежную зиму, и разговор обратился к посадке озимых. По случаю суда все облачились в свои самые лучшие наряды: рейтузы и блузы, тщательно заштопанные и почти чистые, но изношенные на фоне пышных нарядов Манфреда и его свиты.

На скамье под огромным деревом председательствовал Эзерард, а подле него сидели присяжные заседатели, чтобы следить за соблюдением обычаев манора. Сельский староста Рихард вынес вайстюмер, общинные постановления деревни, записанные на пергаменте и сшитые в книгу, и время от времени обращался к перечисленным там правам и привилегиям. Это было непростым делом, поскольку с годами права скапливались подобно хламу в сарае, и один и тот же человек мог обладать разными правами на разные наделы земли.

Седовласый фогт Юрген предъявил свои палочки с насечками о сумме долгов и бечеву с узелками и отчитался о барщине за последний сельскохозяйственный год. Свободные общинники слушали чтение фогта с напряженным интересом, сравнивая доходы господина с собственными, прибегая к тому виду арифметики, который ограничивается числом пальцев на руках. Филимер, господский конторщик-бухгалтер, сам всего несколько лет как откупившийся от работы в поле, записывал все аккуратным убористым почерком на свиток склеенных друг с другом пергаментных листов. Он посчитал сумму на счетах и возвестил, что герр должен Юргену двадцать семь пенсов, чтобы уравновесить баланс.

После этого старый Фридрих, конторщик управляющего, принялся вести подсчет штрафов и податей. Как и Филимер, он записывал суммы арабскими цифрами Фибоначчи, но переводил их в римский аналог для чистовой копии. Все это создавало высокую вероятность ошибки, поскольку старый Фридрих был немногим более сведущ в римских цифрах, нежели в латинской грамматике, где он часто путал аблатив с дативом.[106] «Коль скоро я пишу слова на латыни, — объяснил он