- Два лепестка - два года, чтобы найти того, кто сможет смотреть на твою безобразную внешность и найти что-то хорошее в тебе, что-то, за что можно полюбить. Если ты полюбишь ее в ответ, и она поцелует тебя в доказательство своих чувств, проклятие будет снято, ты снова обретешь свою привлекательную внешность. Если нет, то ты навсегда останешься чудовищем.

- Не слишком большой шанс, это уж точно.

Галлюцинация, сон. Может, она мне подсунула что-то вроде ЛСД? Но, как и все спящие, я продолжал спать дальше. Что еще мне делать, раз уж я не просыпаюсь?

- Никто не сможет полюбить меня такого.

- Ты не веришь, что кто сможет тебя полюбить, если ты не будешь красавцем?

- Я не верю, что кто-то сможет полюбить монстра.

Ведьма улыбнулась.

- Но разве ты трехголовый крылатый змей? Существо с клювом орла, ногами лошади и горбами верблюда? Лев, или, возможно, бизон? Эй, ты, по крайней мере, можешь ходить на двух ногах.

- Я хочу остаться тем, кем я был.

- Тогда тебе придется поискать того, кто будет лучше тебя и постараться заслужить ее любовь своей добротой.

Я усмехнулся.

- Ну да, добротой. Девушки, конечно же, думают, что доброта – это круто.

Кендра не обратила на меня внимания.

- Она должна полюбить тебя, несмотря на твой внешний вид. Вот уж непривычно для тебя, да? И помни, что ты должен полюбить ее в ответ - это будет труднее всего для тебя, и доказать это поцелуем.

Ага, поцеловать, конечно.

- Слушай, это все было действительно весело. А теперь преврати меня обратно, или что ты там сделала. Это не сказки, это Нью-Йорк.

Она покачала головой.

- У тебя есть два года.

А потом она ушла.

Это было два дня назад. И теперь я уже знал, что все это реальность, а не сон или галлюцинация. Реальность.

- Кайл, открой дверь!

Мой отец. Я избегал его, и Магду тоже, все выходные, целиком и полностью поселившись в своей комнате, питаясь бутербродами, которые у меня остались. Теперь я осматривал комнату. Сломано было почти все, что только можно было сломать. Я начал с зеркала по вполне понятным причинам. Затем я перешел к своему будильнику, своим хоккейным трофеям, а затем к каждой детали одежды в мое гардеробе — все равно мне уже ничего из этого не подходило. Я подобрал кусочек стекла и посмотрел в него. Ужас. Я опустил кусок стекла, размышляя о том, что один надрез на яремной вене — и все это прекратится. Мне никогда не придется столкнуться с лицами моих друзей, моего отца, не придется жить тем, кем я стал.

- Кайл! - его голос заставил меня вздрогнуть, и кусок стекла выпал из моей руки.

Этот окрик нужен был мне, чтобы прийти в себя. Отец сможет все уладить. Он богатый. Он знал пластических хирургов, дерматологов, самых лучших в Нью-Йорке. Он все уладит.

Я направился к двери.

Однажды, когда я был ребенком, и гулял на площади Таймс-Сквер с няней, я поднял голову и увидел отца на плазменном экране, выше всех остальных. Няня пыталась поторопить меня, но я не мог оторвать от него глаз; я заметил, что и другие люди смотрят на экран, наблюдают за моим отцом.

На следующее утро, когда отец в банном халате рассказывал маме какую-то длинную историю о телевещании той ночью, которое заставило всех этих людей смотреть на экраны, я боялся даже смотреть на него. Я все еще видел его таким большим, больше всех и высоко надо мной, где-то в небесах, словно Бог. Я боялся его. В тот день в школе я всем рассказывал, что мой отец — самый влиятельный человек в мире.

Это было очень давно. А теперь я знал, что мой отец не был идеалом, не был Богом. Я заходил в туалет после него, и знал, что и он не испражняется розами.

Но сейчас, подойдя к двери, я был вновь испуган. Я стоял, положив руку на дверную ручку, прижавшись заросшим мехом лицом к дереву.

- Я здесь, - сказал я очень тихо. - Я собираюсь открыть дверь.

- Так открывай ее.

И я толкнул дверь наружу. Казалось, умолкли все звуки Манхеттена, и я могу слышать каждый шорох, словно оказался в лесу: я слышал, как дверь спальни трется о коврик, слышал свое дыхание, биение своего сердца. Я даже не мог себе представить, что сделает мой отец, как он отреагирует на то, что его сын превратился в монстра.

А он выглядел… раздраженным.

- Что за… зачем ты натянул на себя это? И почему ты не в школе?

Ну конечно. Он решил, что это костюм. Любой бы так подумал. Я постарался говорить как можно мягче.

- Это и есть мое лицо. Пап, я не надевал маску.

Он уставился на меня, а затем рассмеялся.

- Ха-ха, Кайл. У нас на это нет времени.

Ты, что же, думаешь, что я трачу впустую твое драгоценное время? Но я изо всех сил пытался сохранить спокойствие. Я знал, что если рассержусь, то буду ворчать, рычать и скрести лапой пол, как животное в клетке.

Отец схватил клок шерсти на моем лице и резко дернул его. Я взвизгнул и, прежде чем я даже смог подумать, мои когти оказались рядом с его лицом. Я остановился, почувствовав, что моя лапа касается его щеки. Он уставился на меня, запаниковав. Он отпустил мою шерсть и отступил. Я видел, что он дрожит. О, Господи, мой отец дрожит…

- Пожалуйста, - сказал он, и я увидел, что его колени подкашиваются. Он замер напротив двери.

- Где Кайл? Что ты сделал с моим сыном? – он заглянул мне за спину, словно хотел оттолкнуть меня и пройти вовнутрь, но не посмел. - Что ты сделал? Почему ты находишься в моем доме?

Он едва ли не плакал, и я вместе с ним. Но я смог сказать ему ровным голосом:

- Папа, Кайл — это я. Я Кайл, твой сын. Разве ты не узнаешь мой голос? Закрой глаза, может, тогда ты сможешь узнать.

Но, как только я это сказал, меня посетила ужасная мысль. Может, он меня и не узнает. Мы же так мало разговаривали за последние несколько лет. Наверное, он не узнает мой голос. Скорее всего, он выгонит меня на улицу и заявит в полицию, что его сына похитили. А я буду вынужден спасаться бегством и жить под землей. Я стану городской легендой — монстр, живущий в нью-йоркской канализации…

- Папа, пожалуйста.

Я протянул руки, чтобы проверить, есть ли у меня еще отпечатки пальцев, даже если они теперь совсем другие. И посмотрел на него. Он закрыл глаза.

- Папа, пожалуйста, скажи, что ты узнаешь меня. Пожалуйста.

Он открыл глаза.

- Кайл, это действительно ты?

А когда я кивнул, он сказал:

- И ты не пытаешься разыграть меня? Потому что если это так, это совсем, совсем не смешно.

- Это не шутка, папа.

- Тогда что? Как? Ты болен? - он провел рукой по глазам.

- Это все ведьма, папуля.

Папуля? Я вернулся к тому слову, которое произнес только однажды, в те две минуты между моментом, когда я научился говорить, и моментом, когда я понял, что Роб Кингсбери никому не может быть «папулей».

Но я сказал: