Снова и снова перечитывал Николай чудовищный тезис:

До сих пор принималось, что все наше познание должно быть направлено на вещи, на предметы как таковые; но все попытки составить представления о них на основе априорных понятий, чтобы тем самым расширить наше познание, при таких предпосылках разбивались в прах. Однажды нам придется попытаться понять, не сможем ли мы лучше справиться с задачами метафизики, если примем, что, напротив, сами предметы выстраиваются в порядок, согласно нашим о них знаниям…

Возможно ли это? Может ли так измениться мышление человека? Не отрезает ли такое мышление человека навсегда от мира? Не станет ли он в конце чуждым человеку, даже безразличным?

Предметы выстраиваются в порядок, согласно нашим о них знаниям?

Но тогда согласно чему выстраиваются наши познания?

Перестает существовать познаваемая, превосходящая человеческое разумение истина мира? Остается только одна истина наших представлений, согласно которым и выстроен наш мир?

Чем больше Николай размышлял об этом, тем больше очаровывала его непреодолимая обольстительная сила этой мысли. Она была неохватно, даже демонически велика. Какой человек, если предположить, что ему дано право решать, не погибнет, совершая попытку самому стать мерой всех вещей? Но кто, в самом деле, посмеет взять на себя ответственность за это? На каком основании? По какому праву? На основании каких предпосылок? Предметы выстраиваются в порядок, согласно нашим о них знаниям. Какое чудовищное утверждение! Эта мысль ни в коем случае не содержала познание, скорее она готовила решение. Однако кто был бы в состоянии взять на себя бремя такого решения? Не падет ли неизбежно человек под его тяжестью?

Максимилиан пал под нею. Он слышал в Кенигсберге основную мысль этого человека и сообщил о ней в письме к отцу. Непреодолимая обольстительность этой идеи, из которой они поняли, что их час пробил, повергла этих людей в болезнь. Николай так и не смог понять ужаса Магдалены. Но ее предостережение точно так же мог бы сформулировать граф Альдорф. Мы умрем, сказал он, вероятно, и при этом никто не сможет понять, от чего мы вообще будем умирать. Если мы потерпим неудачу, то перестанет существовать тот мир, в котором наши стремления пока могут быть поняты. С этим миром рухнут и исчезнут также и наши стремления. Им дадут иное название, но это будут уже совсем иные стремления.

Ностальгия, приведшая к гнилостному распаду.

Будет так, словно кто-то поменяет людям глаза. Они перестанут видеть и различать святое. Оно исчезнет. Куда бы ни смотрел человек, он всюду увидит лишь зеркальные отражения самого себя. Их власть станет абсолютной, настолько абсолютной, как и их одиночество, величайшее отдаление от Бога, глубочайшее, дьявольское заблуждение. Не будет больше жизни, останется одно выживание.

Николай пытался представить себе, какие сцены разыгрывались в библиотеке замка Альдорф. Заговорщики собрались там, как крошечная горстка обреченных зачумленных больных. Одна мысль о том, чтобы стать пленниками мира, чьи проявления представлялись им ничем иным, как зеркальными отражениями их собственных представлений, помутила их разум. Они задыхались от нее. Максимилиан высох от этой идеи и в конце концов пал ее жертвой. Граф Альдорф, его жена и дочь, а также и все другие разделили его судьбу. И именно потому, что они знали, насколько непреодолима эта мысль, хотели они уберечь мир от выпавшего на их долю жребия. Если бы книга была написана, мысль четко сформулирована, то ее ничто уже не смогло бы остановить.

Граф Альдорф выступил как врач, который должен был защитить население от вдвойне опасной эпидемии, а именно — от смертельной болезни, которую никто не считал болезнью. Он знал о мощной притягательной силе всесилия этого лживого яда. Никто не мог ему противостоять. Не было никакого средства защиты от него. Поэтому мысль должна была оказаться незамеченной, насколько это возможно. Никто не должен был знать, что эта мысль вообще может быть высказана. Непредставимое, идея о том, что мир есть лишь представление о нем, что по ту сторону этого представления не существует ничего, должно было остаться немыслимым.

Он направил удар на опаснейший путь распространения мысли — дороги, по которым везли печатную продукцию. И он подал знак: огненный крест, видимый небу. Но прежде всего эти поджоги были лишь грандиозным отвлекающим маневром. Когда по всей Германии пылали почтовые кареты, то не привлек бы внимания поджог какой-то одной кареты, едущей из Кенигсберга в Берлин. Как можно незаметно уничтожить одно дерево? Для этого надо поджечь весь лес.