хорошее представление о праве сильного, кое даётся оружием, а потому побудил служившего в колонии клерком старика датчанина по имени Йорген Йоргенсен, большого любителя поважничать (достаточно упомянуть, что он до самой смерти не расставался с наинелепейшим из фетишей — лазуритовыми бусами, будто бы выигранными им в скат у генерала Блюхера во время случайной встречи в Дрездене), подготовить декларацию о введении военного положения, которая дала начало их дальнейшему плодотворному сотрудничеству.

Даже по уродливым меркам самого уродливого из островов Йорген Йоргенсен, сколько бы он ни надувал щёки, выглядел ничуть не лучше, чем экскремент пеликана, такой же длинный и какой-то ребристый, короче, не человек, а стоячая вешалка для верхней одежды, пытающаяся припомнить, что за шинель упала с неё на пол несколько лет назад. Будучи самой мелкою сошкой в колонии, он постоянно таскал за собой волочившуюся по пыли и грязи длиннющую ржавую шпагу, а также облезлую трёхногую собачонку, которой он дал кличку Эльсинор, причём обе передвигались каким-то одинаково неестественным, подпрыгивающим аллюром. Он имел также привычку на ходу бубнить что-то себе под нос, а иногда останавливался и начинал насвистывать что-то своей собаке, а та делала стойку на задних лапах и повизгивала голосом тонким, похожим на свист. Подобно своей собаке, Йоргенсен прекрасно умел подпевать хозяину. Особенно хорошо это стало получаться после того, как вместо майора де Гроота его хозяином стал лейтенант Хорас.

Никто вначале не придавал большого значения тому, что лейтенант Хорас узурпировал комендантскую должность; все рассматривали сей факт как чистую формальность, которую просто нужно принять к сведению, пока губернатор Артур в далёком Хобарте не разберётся и не назначит кого-нибудь более достойного занять столь важный пост, особенно ввиду предосудительного поведения лейтенанта Хораса, пожатием плеч отметавшего укоры в сожительстве с туземкой, которую квакеры вверили его заботам в обмен на обещание заняться её духовным просвещением и следить за её моральным обликом. Каторжане окрестили её Салли Дешёвкой, но Комендант — вскоре ему удалось настоять, чтобы обитатели колонии звали его именно так, — предложивший ей сперва должность служанки, а затем наложницы, требовал, чтобы все именовали её Мулаткой. По-видимому, он считал конкубинат с представительницей смешанной расы более приемлемым, нежели внебрачная связь с женщиною, в которой легко угадывалась ван-дименская аборигенка. Над этим, как и над многим другим — например, явной его непригодностью для занятой должности, — он сперва смеялся вместе со всеми, приговаривая: «Дотроньтесь! Смотрите! Я такой же, как вы». Но при этих словах птичий пух облетал с его лица, обнажая нечто иное, скорей напоминающее скалу.

Рано ли, поздно ли, но предположения Коменданта подтвердились: он был бессмертен. Так утверждали те немногие, кто имел доступ в Регистратуру штрафной колонии — даже там не обнаружилось ни записей о том, на каком корабле он прибыл, ни, стало быть, сведений о предшествующих местах его военной службы; ещё много лет назад Йорген Йоргенсен по приказу майора де Гроота просмотрел все выписки из судовых журналов, и ни в одной из них не значился лейтенант Хорас.

После безвременной кончины де Гроота, которая, судя по слухам, приключилась в результате отравления, в журнале приказов майора обнаружилось составленное по всей форме и подписанное распоряжение (хотя, как поговаривали, листок с ним просто вложили туда позднее) о назначении лейтенанта Хораса преемником коменданта. Впоследствии, согласно помёте на полях журнала, сей документ был, к несчастью, утрачен в результате небольшого пожара, случившегося в Регистратуре сразу после того, как лейтенант Хорас принял на себя власть над колонией.

Поначалу отношения нового коменданта с далёким начальством являли собой образец угодничества и низкопоклонства. Йорген Йоргенсен строчил пространные отчёты о всевозможных благодетельных нововведениях, касающихся управления штрафной колонией: произведённая Комендантом реформа питания посадила арестантов на голодный паёк, а стало быть, сократила расход продовольствия и сделала их более здоровыми и энергичными; придуманные им новые спальные клетки длиною в рост человека и высотою в один локоть лишили заключённых возможности совершать невыразимо позорный грех; а качающаяся параша с округлым дном, управиться с коей можно лишь двумя руками, мешала узникам повторять преступление ветхозаветного Онана, без всякой пользы лившего на песок своё семя.

Ни одного ответа не воспоследовало.

Ни одного слова похвалы, одобрения или хотя бы, если на то пошло, поощрения или предостережения.

Тон писем, которые Йорген Йоргенсен продолжил писать от имени Коменданта, начал меняться. Он стал перечислять в них тяготы управления колонией, куда ссылают наихудших преступников, кои то и дело невыразимо грешат с солдатами, почти такими же закоренелыми негодяями, как они сами, — последние отличаются от первых разве лишь грязно-розовым колером своих выцветших, некогда красных мундиров; перед ним стоит трудноразрешимая задача: как обеспечить выживание вверенного ему населения, которое окупает себя куда менее, чем ожидалось, и неудивительно, ибо ему присылают мало инструмента и ещё меньше опытных мастеров, способных строить суда и здания, не предоставляют ни денежных средств, ни лишнего провианта, на который можно было бы что-нибудь выменять у проплывающих мимо торговцев. Он умолял хоть немного увеличить довольствие. Прислать ещё хоть немного солдат. Хотя бы нескольких стоящих офицеров, а не таких, что только и попадают в эти края — в наказание за растрату полковой кассы либо за блуд с женой командира, проживающей на Маврикии, или, хуже того, с самим командиром, пребывающим в Кейптауне.

Ни ответа, ни провизии, ни подкрепления не воспоследовало.

Письма сперва приобрели раздражительный тон, затем сердитый и, наконец, оскорбительный. В ответ пришёл краткий, сухой меморандум. За подписью какого-то письмоводителя из Министерства по делам колоний. В нём содержалось напоминание о служебных обязанностях и священном долге, сопряжённом с должностью, кою лейтенанту надлежит занимать, пока губернатор не соизволит назначить преемника майора де Гроота.

До Коменданта наконец дошло, что все его письма, сколь бы полезными они ему ни представлялись, он мог с таким же успехом бросать в океан на поживу китам-великанам, пока те не насытились бы ими по горло, а ведь немалые их стада проплывали мимо острова почти ежечасно, салютуя ему далёкими радугами. И тогда Комендант пал духом, погрузился в пучину отчаяния и пребывал там несколько месяцев, на протяжении коих не брился и не менял платья.

Когда же зима его уныния миновала и он вышел из добровольного затвора, то стал носить не снимая улыбчивую золотую маску; произошла в его облике и ещё одна перемена, коя свидетельствовала о том, сколь сильно на нём сказалось длительное одиночество, последовавшее после кораблекрушения: он облачился в великолепный синий мундир, вроде того, что был на маршале Неё во время битвы при Ватерлоо, с эполетами невиданной величины, поразительно напоминающими распростёртые крылья морской птицы. Прибег ли он к маске лишь для того, чтобы скрыть под нею черты свои, чтобы ни одна живая душа не проведала, кто он такой на самом деле, не распознала в нём обманщика и не уличила его, или стал носить личину оттого, что изобретательное воображение уже рисовало ему совсем другого человека, не лейтенанта Хораса и не того, кем он был до кораблекрушения, а совершенно новое существо по имени Комендант, — мне неизвестно.

Могу сообщить только, что золотая маска скоро стала являться буквально повсюду; горящая огнём, ликующая, отражающая всю нашу жадность, все наши неуёмные желания, она сделалась вездесущей настолько, что никто даже не заметил, когда именно ей удалось быстро и незаметно узурпировать место символа государственной собственности — широкой стрелы, той самой стрелы, что красовалась на бочонках и плотницких инструментах, а позднее, в виде тавра, даже на наших предплечьях, — таков был зримый символ слияния воедино государственных и личных интересов, а также непроницаемой секретности, столь характерной для сего великого человека.

Комендант уединился с Йоргеном Йоргенсеном, и между ними состоялась первая из тех длительных