таится за занавесью и шпионит за ними, облизывая губы. Атум-хаду ведет свою царицу на ложе и обнимает – ее отец таится под тем же ложем с изножьем в виде львиных голов; скинув с себя халат, он являет собой гротескное (жалкое еще и потому, что миниатюрное) подобие Атума. Атум-хаду, бросив кинжал на пол у своих ног, плачет над спящей царицей, – ее отец за его спиной сговаривается с неопознаваемой, но зловещей фигурой. В отдалении видны шеренги гиксосских воинов.
Так, разумеется, было далеко не всегда, катрен 45 (есть в отрывках «А» и «С») свидетельствует, что в начале правления, даже во дни, когда назревала война с гиксосами, Атум-хаду своему советнику верил:
Когда распался надвое Египет – мертвеющая мать,Явились близнецы из остывающего лона.Атум-хаду терзается, и боли сердечной не унять,Владыка же его в тени и не издаст ни стона.Дневник: Почта, банк. Неужто Ч. К. Ф. унизился настолько, что и другим компаньонам велел не высылать мне денег? Кошки, почта. У меня не осталось предоплаченных бланков, я могу позволить себе лишь чрезвычайно короткую каблограмму Маргарет. Временный отказ от особняка – потеря невеликая, но не в такие дни, как сегодня, когда желудок мой беснуется, сражаясь с судьбой, а я – ни в чем не повинный наблюдатель, страдающий пуще всех.
КАБЛОГРАММА.
ЛУКСОР – МАРГАРЕТ ФИННЕРАН, БОСТОН,
4 ДЕК 1922, 16.13. ПЖЛСТПРМЛБВРМТ.
К Маргарет: Меня убивает твое колючее молчание. Сегодня я отослал тебе каблограмму, в которой попросил только: пожалуйста, прими мою любовь. Настанет ли день, когда мы с тобой сравним наши одновременные дневники и я зачитаю тебе вслух: 4 декабря я боялся, что потерял тебя навсегда, – и ты посмеешься над моей неразумностью, потому что 4-го числа ты весь день проспала? Или мчалась на полных парах в теплые края? Или же виной всему – согласованные попытки ненавидящих любовь бостонских телеграфистов, подначиваемых «красными» агитаторами, превратить сообщение в душераздирающий хаос? Может, все мои каблограммы по злому умыслу переправляются пожилой леди, а ты получаешь заказы на миллион фунтов шоколада?
Но если ты меня не ждешь, Бостон для меня – пустота.
(Неотправленное письмо, найденное среди личных бумаг Маргарет Финнеран Мэйси после ее смерти.)
4 дек.
Дорогой Ральф!
Я кое о чем должна рассказать. Папочка мне кое-что про тебя рассказал и заставил меня написать тебе, что я разрываю помолвку, и я так и сделала. А потом в мою комнату зашел Феррелл, он был так счастлив, что все это провернул, сумел нас разлучить. Ну вот, он говорил о тебе всякие ужасы, будто ты убил мальчика Пола и твоего друга Марлоу, нес ужасный бред, и тут я поняла, что все остальное – тоже неправда, ты не крал папочкины деньги и не врал насчет Оксфорда. Ах, Ральф, Феррелл все это время врал и папочке, и мне, из-за него мы теперь все в ссоре, ты и папочка и мы с тобой, и я не знала, что сделать, чтобы все было по-старому, как исправить то, что Феррелл натворил, и я накричала на него и сказала ему, что я о нем думаю. Я была еще сонная, понимаешь, когда папочка сказал мне, что ты только делал вид, будто меня любишь, и тебе просто нужны были его деньги, Инге дала мне какое-то успокоительное. Мне бы надо было посмеяться над ними обоими, но я им поначалу верила. Прости меня.
Мне бы надо было сказать тебе, от чего я болею, но я этого не сделала. Это не я, оно сейчас сильнее меня, но я боюсь, если ты узнаешь.
Дорогой Ральф!
Ты любил бы меня меньше из-за того, что есть вещи, которые сильнее меня?
Феррелл в последний раз был на меня очень зол, когда пришел в мою комнату и меня разбудил. Я над ним потешалась, и он злился, уж это я умею, люди сначала злятся, а потом сами над собой смеются, я могу такие вещи делать, если хочу. Все так говорят. Я приведу в чувство кого угодно.
Все разрушил Феррелл, правда же? А как теперь быть – я не знаю, особенно сейчас, когда он сделал со мной то, что сделал. Ральф, что он со мной сделал! Что ты обо мне подумаешь? Я пыталась его остановить, клянусь тебе. Мы были в доме одни. Папочка уехал, Инге тоже. Он велел Инге уехать и пришел наверх.
Я не могу найти все твои письма. Я думаю, он их забрал.
Это я виновата, я его разозлила и не смогла остановить. Это я виновата. И ты меня теперь не захочешь.
Я была не права, прости меня, пожалуйста. Прости меня за то, что я ему поверила насчет тебя. Он говорил о тебе такие ужасы, я только хотела ему сказать, что он врет. Антоний и Клеопатра все время сидели рядом, они не гавкнули, даже не попытались мне помочь, сидели и смотрели, а потом, когда он ушел, взглянули на меня, будто знали, что это я виновата. Дорогой Ральф, я пишу тебе, потому ч Дорогой Ральф, пожалуйста, прости меня за
Вторник, 5 декабря 1922 года
Молчание в банке и на почте. Кошкам на новом месте кормления хорошо и привольно, хоть оно и далеко от виллы. Полагаю, теперь, когда я здесь, на виллу они уже не вернутся.
Пью в ахве мятный чай. Я был здесь раз двадцать, но официанты меня не узнают. Вновь за работу.
СТЕННАЯ ПАНЕЛЬ «G»:«ПРОВОЗВЕСТИЕ ТРЕТЬЕГО РОЖДЕНИЯ АТУМ- ХАДУ»Замечание: этот текст явно соотносится с катреном 56 (есть в отрывках «А» и «В»), возможно, подробнее рассказывает о тех же самых событиях:
Пиры, и танцы до упаду, и излишестваНе отвлекают ли царя от важных дел? Болезней мука, мертвый пес Его Величества,Война, усеявшая берег сонмом тел.Текст: На одиннадцатом году правления Атум-хаду его дворец горел во тьме огнями очередной вакханалии, прекрасной и достойной продолжаться вечность. Над открытым небу главным залом вздымались и опадали на ветру пологи. Свет высоких факелов падал на края пологов так, что алая кровля, казалось, объята была безвредным пламенем. Павлины жарились над колоннами, внутри которых бушевали огни разных цветов. Начертанные на колоннах заклинания должны были облегчить страдания царя, что маялся животом, но вотще. Исходивший от птиц аромат привлек во дворец собак и кошек. Средь них пришла кошка, что была любимицей Атум-хаду, и забралась к нему на колени.
Атум-хаду возлежал на троне и одной рукой гладил кошку. В другой он сжимал длинное копье, тонкое и легкое, такими дрались в поединках только женщины, умиравшие, когда Атум-хаду от них уставал. Он проткнул бок павлина и изверг из плоти его телесные соки. Он проткнул бок связанного военнопленного гиксоса и изверг из плоти его планы гиксосского командования.
Атум-хаду задавал вопросы спокойно, хотя был взбешен и мучим пученьем живота. Лишь брюшная полость и карта порожистого Нила на его бронзовом виске выдавали ярость гнездящихся в царе кобр. Он осыпал тайноведцев от медицины бессчетными наградами – и все равно страдал. Его боль не имела начала и разрешения.
До этой ночи. Явилась сама Маат в раскаленном, как солнечный диск, обличье, и никто во дворце не мог бросить на нее взгляд. Все пали ниц, все, кроме Атум-хаду, свирепого любовника Маат. Атум-хаду поднялся со своего трона, и живот отпустило. Маат заключила царя в нежные объятия, и она заговорила с ним на нежном языке змей, и они с Атум-хаду воспаряли в небеса и беседовали.
Маат говорила: «О Атум-хаду, любимец богов и людей, ты страдаешь, ибо в утробе твоей, что разлагается и клокочет, скрыто твое смертное прошлое, твое первое детство, и любая мысль о нем заставляет тебя вскипать изнутри. Там же, внутри тебя, растет будущее, которое придет, как то предсказал старый царь. Великий сын Атума, конец страны совпадет с концом твоей второй жизни. Приближается твое окончательное рождение. Ты должен очиститься от прошлого».
Маат поцеловала царя и исчезла. Атум-хаду низошел на свой трон; танцоры, повара и жрецы встали. Дворец снова зашумел: акробаты-близнецы чествовали Атума, женщины утихомиривали младенцев, мальчики просили отцов с ними поиграть, старик успокаивал бьющегося в конвульсиях сына, воины пили
