Однако обессмертила Гарримана бесцеремонная прозорливость: гоняясь за малюткой Иисусом, он со всего размаха налетел на позабытого садиста, омнисексуалиста, жестокого воителя и царя Атум-хаду, ставшего символом потери и бессмертия.

На раскопках Гарриман требовал, чтобы все его туземные рабочие присутствовали на уроках Закона Божьего. Однажды утром, когда он изводил клевавших носом магометан россказнями о рыбе и хлебах, прибежал один из его людей, полагавший, очевидно, что лучше тратить время на раскопки. В нежных мозолистых руках он качал необычный объемный предмет. Гарриман прервал лекцию, забрал у обрадованного рабочего свиток и немедля уволил несчастного за то, что тот променял молитвы на копание в земле (тем самым расчетливо сэкономив незначительный бакшиш – плату тому, кто принес находку). К реликвии Гарриман не прикасался до чаепития. Он закончил свою часовую лекцию, во время которой бригада мусульманских подростков и стариков частью дремала, частью тайком поглядывала на восток и отвешивала поклоны. Наконец всех их отослали работать на участок; памятуя об изгнании своего коллеги, они и не думали усердствовать.

Будучи невеликим ученым и путая иероглифы, Гарриман, не смыкая глаз, всю ночь пытался перерисовать символы, обнаруженные в рассыпающемся на глазах трофее, перетолковывая то, что не понял, и собственным невежеством уничтожая реликвию – ибо наука предохранения свитков от распада была Гарриману неведома. (А нужна ему была всего-то мокрая тряпка.)

Величественная сцена предстает передо мною: полуночное возвращение царя Атум-хаду в наш мир! Гарриман стыдливо признается в своем мемуаре «Семь лет глада», что сплошь и рядом встречавшиеся в тексте упоминания неких актов заставляли его прерываться на холодные ванны и молитвы, поскольку длань принуждена была снова и снова изображать мой любимейший из иероглифов. И когда разгорячившийся археомиссионер закончил, у него имелось двадцать шесть стихотворений или частей стихотворений, а также имя Атум-хаду в картуше (овал, обводящий любое царское имя, см. фронтиспис). Впрочем, при всем желании доселе неизвестного и странного царского имени было недостаточно для того, чтобы заключить: Атум-хаду – автор текста. Кроме того, египтология не знала ни одного документа, в коем это царское имя упоминалось. Но отдадим идиоту Гарриману должное: он перевел стихи (скверно) и опубликовал их совокупно с очерком, где опрометчиво, но верно идентифицировал автора и царя как одно лицо – Атум-хаду, и заявил, что Атум-хаду был реальной исторической фигурой; утверждение, основанное лишь на обрывке исписанного папируса и для 1858 года смелое. Недоказуемо верное, но – верное.

На сцене появляется Жан-Мишель Вассаль, француз-дилетант, проматывающий семейное состояние в песках и касбах.[8] В 1898 году он сложил осколки известняка в цельную плиту. Эта находка, отрывок «В», была обнаружена под землей неподалеку от того места, где нашли отрывок «А», и включала в себя четырнадцать уже известных и восемнадцать «новых» стихотворений, без точного указания на авторство Атум-хаду, без упоминаний об авторе вообще.

Наконец, ныне ставший легендой отрывок «С»: сорок восемь стихотворений, из них шестнадцати в предыдущих отрывках не было, десять появлялись в «А», но не в «В», двенадцать – в «В», но не в «А»; десять стихотворений есть во всех трех отрывках. (Отсюда косвенно можно вывести, что существовало по меньшей мере восемьдесят стихотворений.) В отрывке «С» яснее говорится о том, что стихотворения сочинены «царем Атум-хаду», но и тут затаилась историческая загадка: стихотворения утверждают, что этот царь правил в период хаотического крушения Среднего Царства, и в то же время ни одна шаблонная хроника не содержит каких-либо упоминаний об «Атум-хаду», хотя первые два знака его пятизначного иероглифического имени – символы, складывающиеся в имя бога Атума или первую половину имени царя Атум-хаду, – появляются в одном из списков царей непосредственно перед тем, как папирус обрывается, маня за собой в небытие, куда канули оставшиеся дюйм или фут свитка.

Для меня история открытия отрывка «С» – очень важная и очень личная.

В начале 1915 года мы с Марлоу запросили и получили разрешение на шестидневную отлучку, дабы совершить путешествие на юг страны. Истинная наша цель была – исследовать западный берег Фив, богатый на захоронения. Формальным поводом покинуть часть были секретные переговоры, которые мы надеялись провести с рядом кочевых племен. Отыскать их нам так и не удалось, так что командировка получилась – сущий рай: сплошная археология, будто и не было никакой войны.

На утро третьего дня я заглушил мотор мотоцикла. Марлоу на манер вольтижера выпрыгнул из коляски, чтобы достать кое-какое оборудование; помню, он еще жаловался на претензии одной из своих женщин. В то время, если мне не изменяет память, он балансировал между французской певичкой из Каира, русской графиней из Александрии и несметным количеством туземных меднокожих красоток, и вот одна такая позолоченная соблазнительница взялась требовать от Марлоу, чтобы он начал читать Коран, принял магометанство и стал ее мужем. Эта идея так рассмешила Марлоу, что он прокусил язык, выругался и стал промокать окровавленный рот носовым платком. Я, кажется, рассказывал ему о своих планах после войны восстановить Трилипуш-холл.

Вскоре мы приступили к работе, обследуя Дейр-эль-Бахри непосредственно (если я правильно сориентировался по карте) напротив внушительной скальной гряды легендарной Долины царей, всего за несколько холмов и ложбин от храма Хатшепсут, расположенного чуть дальше в сторону пустыни; территория эта совершенно не просматривалась ни с той, ни с другой стороны. По большей части мы вместо раскопок занимались осмотром поверхности скалы – не явит ли она следы человеческого вмешательства? Искали мы Атум-хаду? Конечно, ведь мы находились в том самом месте (а до того – безуспешно излазили вдоль и поперек легкодоступные пещеры и гроты) в надежде отыскать нечто, подкрепляющее правоту Гарримана и Вассаля; но в то же время мы бы не признались, что ищем Атум-хаду, ибо все еще не были убеждены в его существовании. Сошлись мы в одном: если бы наш царь существовал, было бы разумно считать, что гробница его скрыта и расположена возле столицы (?) Атум-хаду в Фивах (?). Поскольку государственный некрополь Долины царей стал таковым куда позже, при Тутмосе I, и поскольку отрывки Гарримана и Вассаля были найдены недалеко друг от друга, практически там, где мы стояли, Дейр-эль-Бахри вселял в нас неимоверные надежды.

Первые несколько часов мы двигались вперед медленно, тщательно прокладывая маршрут. Затем я заметил слева от тропы как бы заплату гладкого песка – словно мельчайшие песчинки сплотили ряды среди своих грубоватых собратьев. Под обличьем «заплаты» скрывался гладкий камень; по мере того как мы с Марлоу его расчищали, он рос в размерах, будто располагался на макушке головы, что показалась из лона тужащейся нашей возлюбленной – земли. Мы работали щеткой до тех пор, пока не образовался идеальный каменный круг приблизительно двух футов в диаметре. Жара была невыносимая, подошла очередь Марлоу сидеть в тени и маленькими глотками пить воду; он прикрыл глаза рукой, чтобы внимательнее смотреть по сторонам – в такие моменты все люди замолкают и становятся подозрительнее. Я же начал зондировать почву вокруг камня – осторожно, с характерной для нашего ремесла медлительностью, скучной лишь для тех, кто не разумеет, какой катастрофой рискует обернуться спешка. Немного есть в жизни занятий, дарующих эмоции столь же сильные, как те, что испытывает совершающий открытие, – и все благодаря этому гипнотическому ритму.

Чуть позже, когда мы сменили друг друга несколько раз и снова настал мой черед копать, я извлек на поверхность вазу цилиндрической формы, чье горлышко заметил за несколько часов до того. Я поставил вазу на землю между собой и Марлоу, мы уставились на находку; затем Марлоу решительно снял крышку. Тут мы услышали перестук лошадиных копыт, а мгновением позже – грохот выстрела. Марлоу выронил крышку, разлетевшуюся на мелкие осколки, и схватился за свой револьвер «вэбли». Я засунул руку в вазу и вытащил папирус, проклиная обстоятельства за то, что нельзя принять никакие меры предосторожности; как можно бережнее (нас опять обстреливали) я засунул папирус под рубашку за ремень. «Сохрани его, мой дорогой друг, эта вещь будет поважнее наших шкур», – изрек Марлоу с элегантным хладнокровием и, прежде чем я смог его остановить, ринулся прочь от мотоцикла, вверх по тропе; паля наугад и то и дело привлекая к себе внимание, он, если говорить коротко, уводил четырех всадников (бандитов, немецких агентов – мы не знали) на запад, тем самым позволяя мне отступить на восток. «Беги!