сегодня не мог. В трубке загудело: неизвестный мне белокрылый лайнер давал отвальные гудки, выбирая мой якорь.
Я положил трубку и пошел прочь из комнаты — в коридор, на волю, перевести дыхание, собраться с мыслями и что-то придумать насчет этих бесконечных вечеров в пустой комнате, в одиночке со всеми удобствами, что маячили передо мной в самом что ни на есть обозримом будущем. «Едрена вошь, — думал я, бредя по длинному и пустому, как оружейный ствол, коридору, — я же скоро жиреть начну от бездействия…» Ничто так не держит мужика в форме, как женский взгляд. Ничто так не вышибает его в кювет, как пинок изящной туфельки.
Но, как я уже заметил, жизнь и не собиралась обижать меня.
Она стояла в закуточке на лестничной площадке, где мы устраивали неспешные перекуры, обменивались соображениями по поводу внешней политики и анекдотами. Смотрела в окно и курила. Солнце, бившее в стекло, простреливало ее тонкое синее платье насквозь своими безжалостными и бесстыдными лучами, но ей нечего было страшиться, и я сперва рассмотрел и оценил ее фигурку, а уж потом перевел взгляд на прическу — беспорядочное переплетение жестких черных с фиолетовым отливом прядей. На вид ей было за двадцать… скажем, пять, но наверняка до тридцати. Возраст меня удовлетворял.
Я тактично кашлянул и сказал:
— Курить — здоровью вредить, — и достал из кармана пачку болгарских.
Она неторопливо обернулась. Я не прогадал: у нее оказалось красивое бледное лицо, крупный улыбчивый рот и прямой, без нелюбимых мною веснушек, нос. Глаза прятались за непроницаемыми темными очками.
— Хорошо, бросаем вместе, — сказала она спокойно и затянулась.
— Что-то я вас на этом благословенном пятачке прежде не замечал.
— Я только что из отпуска.
— Придется вывесить график перекуров, — я набирал разгон. — У нас тут разговоры большей частью на возвышенные темы, не для женских ушей.
— Я это учитываю.
— Жаль, что мы не сможем впредь покурить вместе. Либо мне откалываться от мужского коллектива, а коллектив — это сила. Либо курить вдвое чаще, пренебрегая личным благополучием и производительностью труда.
— Пустяки. Моя доза — две сигареты за весь рабочий день.
— Ну, это не смертельно. Когда у вас по расписанию следующий сеанс забивания лошадей?
— Завтра в девять утра. А что вы торопитесь, я же только приступила.
Я не торопился. Мы прикончили по лошади и принялись за следующих. Наш разговор вертелся вокруг вреда курения, никак не выходя за этот порочный круг, хотя экскурсы в смежные области порой получались весьма пространными. Во время одного такого экскурса я выведал, что нежданную палочку-выручалочку зовут Ева, и представился сам. Изощренным способом, с чисто мужским коварством, я вынудил ее сознаться, что она не замужем и не собирается. Почему? Значит, есть на то причины. Меня это устраивало, я и сам не торопился в жертвы Купидона. Или Гименея. Или обоих сразу. Отпуск Ева проводила в Крыму, где все окрестные отдыхающие мужеска пола выстраивались в очередь, чтобы поделиться с ней соображениями на тему «Яд ли никотин». Отчасти поэтому ей не удалось серьезно загореть, но загар и вообще к ней не льнет… Ева работала в отделе вторичной информации, то есть через комнату от меня. Все складывалось донельзя удачно.
Она охотно шла на переговоры со мной, не избегая рискованных пассажей, не стремилась обойти те слабо закамуфлированные силки, что я расставлял ей, проверяя свою форму на сохранность. Делала это спокойно: чувствовалось, что она прекрасно понимала мои маленькие хитрости, но это ее не пугало и далее не беспокоило, и вообще все эти обязательные ритуалы, где мужчина должен разыгрывать роль охотника, а женщина — жертвы, ей давно известны, порядком надоели, и хорошо бы покончить с ними поскорее, но традиции надо уважать… Мне все это весьма понравилось, я вообще не люблю тех, кто относится к процедуре наведения контактов как к самоцели, забывая о том, на что, собственно, она направлена, воспринимая ее всерьез и не прощая другим иного к ней отношения со стороны охотника, то бишь меня. Мне с такими скучно. Я от таких бегу сломя голову. Здесь был тот случай, когда бежать никуда не хотелось.
Ева внимательно изучила кропотливо, с любовью подготовленную мной мышеловку, нашла ее вполне приемлемой и с достоинством вошла в нее, не забыв прикрыть за собой дверцу. Иными словами, мы договорились встретиться после работы.
— Только не на крыльце, — сказала она, улыбнувшись уголком рта.
— А что так?
— Гуси не любят, когда их дразнят. Вам тут работать и работать. И мне, между прочим, тоже.
И я выяснил, что Ева не пользуется благорасположением коллег. Причины были естественны: женщины видели в ней сильного конкурента, а мужчины уже испытали себя в моей роли, но успеха не снискали. Последнее я воспринял как намек, как предупреждение и как вызов. Я поднял перчатку, и мы решили сойтись на автобусной остановке.
…Я присел на корягу, выступавшую над прозрачными водами ручья, потянулся и сломил тростниковый стебель. Мои ступни омывались ледяными струями, и быстрые алмазнобокие рыбы тыкались в них своими хитрыми мордами. Я рассматривал стебель, поворачивая его так и эдак, ощупывая чуткими к малейшей шероховатости пальцами. Потом достал из мешка нож и отрезал от стебля лишнее. Мне казалось, что я уже знал, какой звук могу извлечь из будущей флейты. Этот звук будет прям, чист и быстр, как ручей, над которым вырос тростник для флейты. Перед этим звуком невозможно будет устоять. И чтобы дать ему жизнь и свободу, ничего не жаль. И даже не обидно, что нож, которым я обрабатывал края и прорезал отверстия, был ворованный.
Флейта получилась длиной в мой локоть, в два колена стебля. На ней можно было нарезать много клапанов, но я не стал увлекаться. Чрезмерным усердием можно все испортить.
Наяда уже давно следила за мной, за моими движениями, за флейтой, что покуда молчала и беззвучно билась в моих руках. Она сидела на корточках в зарослях тростника, не дыша и зачарованно приоткрыв рот. Наверняка думала, что я даже не подозреваю об ее присутствии. И не знала, что находится в полной моей власти с того момента, как увидела меня и мои руки.
Я стряхнул с флейты тростниковую крошку и подул в отверстие, чтобы прочистить ствол. Флейта внезапно отозвалась высоким тревожным звуком, застав меня врасплох. Я едва не выронил ее в ручей. Миг превращения куска стебля во флейту всегда манил и околдовывал меня. Я и сам готов был забыть себя, как маленькая глупышка наяда, которая уже стояла по колено в воде и растерянно теребила свое тончайшее покрывало, а черные с зеленым волосы ее стекали по белым, в капельках брызг плечам, грудям и бедрам прямо в ручей.
Флейта была закончена. Я не выпускал ее из рук, словно боялся утратить бесценное сокровище, хотя и помнил, что всегда могу сделать точно такую же — и, может быть, даже лучше — из любого стебля. Таких, не воплощенных покуда флейт росло по речным берегам неисчислимее множество. Я спрятал нож в мешок, подобрал ноги под себя, уселся поудобнее и поднес флейту к губам.
Наяда всхлипнула и, словно спящая, побрела ко мне прямо по воде, забыв обо всем на свете, ничего не видя, кроме меня, ничего не слыша, кроме колдовского голоса флейты. Покрывало соскользнуло с ее плеч, поток подхватил его и зашвырнул в прибрежные заросли, наяда этого и не почувствовала, но я краем глаза приметил место, куда его прибило. В покрывалах наяд есть какие-то чары, если дурочка не разыщет его потом, когда я отпущу ее, то может умереть, а я не хочу ее смерти.
Это была наша с наядой флейта. Ее тростник, ее ручей — моя работа и мое искусство. Сейчас я любил эту флейту больше жизни, как любил маленькую наяду, хотя и открыто было мне давно, что все в этом мире проходит, пройдет и эта любовь…
Ева жила в окраинном микрорайоне с игривым названием Прозрачный, а я в центре. В общем-то, нам было почти по пути. Но мы сели на самый редкостный из расписанных на желтой таблице автобусов, с
