документальные фильмы. Следовало просто предоставить их самим себе. Они были безнадежно прогнившей шайкой полоумных еще до того, как мы к ним полезли, а мы только сделали их еще более безнадежными, гнилыми и полоумными. Нам лучше убраться оттуда к чертовой матери и в следующие сто лет даже не смотреть в их сторону — пусть делают, что хотят.

От речи столь длинной у нее перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы. Тео знал: если он сейчас поведет себя правильно, то через десять минут получит театральную вспышку гнева, которая оставит Мередит дрожащей и жаждущей утешения — в постели. Может, побыть здесь еще немного? Нет, десять минут — срок слишком долгий.

— Ладно, отнесу коробку в машину, — сказал он.

— Это твоя подружка тебя так разукрасила? — спросил, стронув машину с места, Лоуэлл.

— Что?

Дружеские отношения с Лоуэллом Тео поддерживал еще со времен университета. Достаточно дружеские для того, чтобы попросить его о помощи при переезде на холостяцкую квартиру, но не достаточно для того, чтобы растолковывать ему эмоциональные оттенки происходящего.

— У тебя все лицо изодрано, — сказал Лоуэлл.

— Да нет, это битое стекло.

— Во как.

— Пару дней назад я был в Ираке, в Мосуле, есть там такой город. Заглянул в музей. А перед ним взяли и взорвали бомбу. Покушение. Здание музея немного пострадало. И я заодно.

Лоуэлл усмехнулся:

— Ну, знаешь, если едешь отдыхать в зону боевых действий…

— Я не отдыхать туда ездил, а как представитель моего Института. Хотел договориться о перевозе сюда кое-каких произведений искусства.

— Большое разочарование.

— Да, и особенно для иракцев, которые погибли при взрыве.

— Ну, они-то к этому уже привыкли. Они же прямо на небо отправляются, так? В Рай, или в Нирвану, или как оно у них называется. Я читал об этом. По пятьдесят пылких девственниц на рыло. Это тебе не облачка да арфы.

Тео неуверенно улыбнулся. Он понимал, что Лоуэлл — не тот человек, с которым стоит делиться сведениями о великом открытии.

На заднем сиденье машины, среди книг, дисков, одежды, обуви, лежал — рядом с барахлившим «Уолкменом», которого следовало выбросить лет еще сто назад, видео камерой, велосипедным шлемом и глиняной кружкой с картинкой из комикса «Дальняя сторона» — кейс, а в нем девять свитков. Они проделывали, наконец-то, последний отрезок их долгого пути. Несколько миль, отделяющих один пригород Торонто от другого и свитки обретут покой в их новом доме.

Тео сгорал от нетерпения. Папирусы только что дырку в его кейсе не прожигали. Они походили на тайный запас порнографических картинок, просмотр которых ему приходилось раз за разом откладывать. Нет, в его влечении к свиткам ничего извращенного не было, сравнение с порнухой это так… метафора… Метафора обещаний, которые папирусы неустанно нашептывали ему с заднего сиденья — обещаний того, что они собираются с ним сделать.

В подлинности свитков сомнений он не питал — в том, то есть, смысле, что их несомненно замуровали в барельеф именно тогда, когда он был изваян, то есть почти две тысячи лет назад. Замуровали герметично и это — вместе с непонятно каким консервантом, которым была пропитана овивавшая их ткань, — позволило папирусам сохраниться в превосходном состоянии: остаться гибкими, крепкими, напрочь лишенными склонности обращаться в прах, присущей обычно древним документам. Одно уж это их свойство делало свитки очень, очень необычными. Как правило (не то, чтобы выражение «как правило» можно считать применимым к открытию свитков, которые протянули две тысячи лет, ну да ладно), такая находка порождала недолгую газетную шумиху, а затем никто о ней годами ни слова не слышал, и все эти годы группа ученых и специалистов по сохранению древностей обсуждала наилучший способ извлечения хотя бы ошметков смысла из жалкой бумажной кашицы, — пока она окончательно не рассыпалась в пыль. А обнаружение свитков столь древних, позволяющих просто-напросто развернуть их и прочитать, как последний номер «Торонто Стар», — дело попросту неслыханное.

То же, что их, написанных старательно и разборчиво человеком по имени Малх, обратившимся в первом столетии в христианство, было найдено девять, можно считать истинным чудом.

Братья и сестры, спасибо за ваши послания и молю вас простить меня за то, что вам слишком долго пришлось ждать ответа на них. Я недостоин такого терпения. Я хочу сказать этим, что человек по имени Малх заслуживает внимания не большего, чем валяющийся на улице дохлый пес; прислушивайтесь же к словам его лишь в той мере, в какой они свидетельствуют о величии Иисуса из Назарета, Мессии, Сына Божия.

В отношении прозаическом, это было не самым блестящим вступлением — особенно с точки зрения атеиста вроде Тео. Однако когда он впервые просмотрел свитки в музее Мосула, его особенно взволновало то, что они оказались написанными на арамейском. Будь это текст на египетском коптском, курдском, персидском или даже на классическом арабском (языке, на котором Тео сносно читал с помощью словарей Корана), он счел бы свитки национальным достоянием, ему, Тео, безусловно не принадлежащим. Утащить их из уже разграбленного музея, вокруг которого горели машины и поджаривались людские тела, означало бы совершить воровство. Но арамейский… арамейский был для Тео все равно что любимое дитя. Тео знал его лучше любого, практически, из обитателей Северной Америки, лучше многих ученых восточного мира. И такое совпадение: он обнаруживает, да еще и в весьма драматичный момент своей жизни, арамейский мемуар, который буквальным образом падает к его, Тео, ногам, — было слишком поразительным, чтобы махнуть на него рукой. Эти свитки предназначались для Тео. Никаких других объяснений случившееся не имело.

Если сказать правду, жизнь моя была по большей части ничего не стоившей, но ведь и жизнь любого человека, еще не узнавшего Иисуса Мессию, ничего не добавляет к ценностям мира. Первые тридцать пять лет ее представлялись мне, пока я их проживал, полными сладких побед и горьких разочарований, теперь же я вижу, что завоевывал пустоту и ничего не добился.

Покинув дом моей матери, я зарабатывал хлеб насущный так: был писцом, заполнявшим свитки пустыми словами пустых людей, кои почитали себя великими властителями, был разносчиком слухов и доносителем. Официальные звания мои выглядели иначе. Но сказанное мною сейчас правдиво описывает деяния мои.

Первая моя служба была при дворе прокуратора Валерия Грата. Голова моя уподоблялась фонарю, горевшему гордостью от того, что я служу особе столь высокой. Я переводил самые ничтожные высказывания прокуратора с римского на язык простого народа. Для высказываний более значительных у него имелись иные записчики. Три года провел я за этим занятием. Столько же пользы было бы, если бы я приложил перо мое к потоку текущих по улице нечистот и начертал бы нечто на поверхности их, изливающихся в сточную канаву. Однако я всегда жаждал подняться повыше.

Вот почти и все, что Тео удалось прочитать до сих пор, поскольку жизнь его заполняло совсем иное. Если не считать нескольких часов, которые он провел в самолетах, перелистывая потрепанные журналы и наблюдая за тем, как одетые в форму девушки исполняют символические танцы, якобы обеспечивающие безопасность пассажиров, времени для размышлений у него не было. Добраться от музея до Багдадского аэропорта это оказалось серьезным испытанием — и не одним, а одним с половиной, — пропитанным высокооктановой тревогой, бывшей, судя по всему, основным внутренним продуктом Ирака. Чего только с Тео ни случалось — или почти случалось и, останься Мередит его подругой, рассказ об этом мог бы произвести на нее сильнейшее впечатление. А то, что передряги, из которых он едва-едва выходил невредимым, были вполне рутинными, — заурядными испытаниями человека, которому хватило глупости полезть в Ирак именно сейчас, а не особого рода опасностями, с коими сопряжена армейская служба, — лишь добавляло им бросавшей Тео в дрожь экзотичности. Он мог бы поведать о них небрежно, сдержанно, с добродушной иронией, тем же, быть может, тоном, каким фотограф, снимающий дикую природу, рассказывает о встречах с кровожадным зверьем.