Нури ушел, чтобы доставить запись на ближайшую телестудию, Белый остался. Тео рассчитывал на обратное, — то есть, Белый уйдет, Нури останется, — поскольку полагал, что сумеет установить с Арабом более… как бы это сказать? …человеческие отношения. Но, по-видимому, Белый тоже так полагал.

Стараясь отыскать позу поудобнее, Тео опустил голову на подлокотник кресла. До него уже начинали доходить последствия того, что он сделал несколько минут назад. Миллионы людей, до сих пор всего лишь негодовавших на Тео, теперь возненавидят его, причем страстно. Христиане и нехристиане будут оплевывать его, встречая на улице. А за что?

Хороший вопрос, хороший. В последние несколько недель интервьюеры сотни раз спрашивали у Тео, какими мотивами он руководствовался, отпуская «Пятое Евангелие» в свободный полет по миру, и он давал им разные бредовые, в общем-то, ответы. Однако под содеянным им крылась тайная амбиция, в существовании которой он и себе самому почти не признавался. Большим человеколюбцем Тео по натуре своей не был, да и всякого рода идеалисты его особо не интересовали. И все-таки, когда настало время «Пятого Евангелия», безжалостный самоанализ вынудил Тео признать, что где-то в самой его глубине сидит затаившийся идеалист, норовящий поспособствовать развитию рода человеческого. Желающий дать людям средство, которое позволит им забыть о наркотической зависимости от религии, перестать поклоняться мертвецу и заняться решением проблем бытия. Разрушительный при всем его простодушии мемуар Малха мог свалить простоявшего две тысячи лет идола и возжечь пламя разума, и тогда миллионы духовных калек отбросили бы свои костыли и стали отвечать сами за себя.

«Ты особо-то не заносись, любовничек» — наверняка посоветовала бы идеалисту Дженнифер.

Так или иначе, и этой надежде пришел конец. Очень скоро униженная исповедь Тео Гриппина пойдет в эфир, и телевидение каждой страны, в которой продавалась его книга, начнет раз за разом показывать презреннейшего из литературных мошенников. Забудь о пламени разума — единственным, что захочется возжечь человечеству, станет костер, на котором сгорит Тео Гриппин.

А с другой стороны, неужто люди и вправду примут его признания за чистую воду? Неужели они так легковерны? Вполне вероятно. Если ларец Пандоры, битком набитый отзывами клиентов «Амазона», и научил его чему-нибудь, так это тому, что не существует вымысла настолько возмутительного, смехотворного и нагло лживого, чтобы где-нибудь кто-нибудь не облился слезами над истинностью его. Возможно, Тео следовало, изображая раскаяние, добавить к своей актерской игре пару-другую намеков — непонятных жестов, ритмического подмигивания, — из которых детективы смогли бы сделать определенные выводы. Хотя, если учесть, что сведения о доме, в котором находится эта комната, и о личностях похитителей у него нулевые, трудно понять, какие такие скрытые смыслы смог бы он передать.

Сколько времени может занять доставка записи; когда вернется Нури? Араб пообещал надолго не задерживаться, но насколько долго это не надолго? Даже если предположить, что они сейчас где-то в Нью-Йорке, чего наверняка никак не скажешь, местонахождение ближайшей телестудии все равно останется покрытым мраком неизвестности. Более того, какие-либо часы в поле зрения Тео отсутствовали, а от его наручных, оставшихся на распухшем запястье, привязанном за креслом бечевкой к другому, толку не было. Но несмотря на все эти доказательства бессмысленности любых потуг предсказать, когда возвратится Араб, Тео считал себя обязанным попытаться последить за временем. Именно так и поступают те, кому, в конечном счете, удается выжить, люди, которые в решительный миг не теряют голову. Может, стоит попробовать снова и снова считать до шестидесяти, отмечая каждую минуту щелчком пересохшего языка?

— «Вирджин Гэлэктик» планирует ежегодно отправлять в космос по пятьсот пассажиров, беря с каждого 200000 долларов…

Снова телевизор — теоретически он мог бы облегчить подсчет минут и часов, на деле же, затруднил его. Из ящика изливалась, скручиваясь в водянистый жгут, какая-то информационно-развлекательная программа, исступленная и бестолковая, тягостная и гнетущая, то и дело подходящая к порогу кульминации, которая так и не начинается, то и дело убегающая куда-то, обещая сию минуту вернуться.

Все было бы не так плохо, если бы он мог посматривать на экран, а не просто прислушиваться к голосам. Привязанный к креслу, Тео видел лишь находившееся прямо перед ним, а именно, книжный шкаф с книжками в бумажных обложках, на чьих цветастых корешках стояли названия, разобрать которые он без очков не мог. А повернув голову, различал самым краешком глаза закрытую дверь уборной.

— Вызвавшие немалые споры насильник — «Дурной Малый» Аммо — судится с автомобильной компанией «Тойота», которая без разрешения использовала его образ. Он утверждает, что изображенный в рекламе компании карикатурный уличный хулиган, пытающийся снять колпаки с автомобиля «Тойота Омега», скопирован именно с него. Адвокаты «Дурного Малого» уже назвали эту рекламу «низменной» и «безвкусной» и потребовали в возмещение полученного их клиентом морального ущерба полтора миллионов долларов.

Тео постарался, сильно вдавив затылок в обшивку кресла, справиться с новым приступом клаустрофобии. Ах, если бы его связали не так крепко, если бы оставили хоть малую слабину. Если бы привязали к чему-нибудь неподъемному, но лишь за одну руку — или за шею, как сидящую на цепи собаку. Он был бы так благодарен, что даже сбежать не попытался бы. Если бы только Белый поверил ему. Тогда он смог бы дышать. А там, глядишь, и сбежать.

Тео постарался направить свои мысли в какое-нибудь другое русло. Бандит по прозвищу «Дурной Малый» требует 1,5 миллиона долларов за страдания, причиненные ему обвинением, пусть и представленным в виде карикатуры, в дурном поступке. Американский сценарист телевизионной комедии заработал миллионы и миллионы, сочиняя сериал ни о чем. Футболист согласился гонять по полю мяч за 10,5 миллионов долларов. А что получил он, Тео, в награду за «Пятое Евангелие»? Вшивый аванс в 250000. Плюс немного пылкого секса. Плюс, может быть, роялти в несколько миллионов — если, конечно, он доживет до возможности их потратить.

Секундочку: почему его мысли принимают столь меркантильный оборот? Разве людям, стоящим перед лицом смерти, не полагается проникаться помыслами более возвышенными? Разве не следует им преступать границу неотвязных мелочей и прозревать вечные истины? Что с ним? Почему он вообще способен негодовать по поводу счастливого жребия футболистов и юмористов, когда мозг его доживает, быть может, последние мгновения, оставшиеся ему до смертной погибели? Почему в нем нашлось место для гаданий о том, как попали в руки книгосжигателей из Санта-Фе принесенные ими в священную жертву экземпляры «Пятого Евангелия» (торговля есть торговля, не так ли?) и не осталось для целиком преобразующей человека мудрости?

Или в этом-то подлинный урок и состоит? В том, что сознание человека слишком поверхностно и склонно отвлекаться на пустяки вместо того, чтобы следовать точной науке просветления, — даже когда ему грозит смерть? Когда Роберт Ф. Кеннеди лежал, истекая кровью, на полу отеля «Амбассадор», окидывал ли он мысленным взором сделанное им для бедняков и лишенных гражданских прав людей Америки, искал ли утешение в мысли о том, что сделал все возможное, — или отмечал антисанитарные крапинки грязи на потолочном вентиляторе? Не была ли последняя мысль Мартина Лютера Кинга посвящена дурному обслуживанию отельных номеров, от которого он много чего натерпелся в то утро? Ощущал ли Авраам Линкольн, распростершийся с пулей в голове посреди ложи «Театра Форда», прочувствованную благодарность за то, что ему дозволено было даровать истории человечества слова «все люди созданы равными», или он потратил последние секунды своей духовной жизни на попытки постигнуть соль только что прозвучавшей со сцены остроты?

А Иисус? Как насчет Иисуса? Часы, а может быть, и дни провисел он на кресте, получив образцовую возможность достичь каких угодно прозрений и произнести исполненные совершенства и горечи предсмертные слова. Он же, если верить Малху, скорее всего, потратил это время на мысли о том, какая это до крайности, до охерения мучительная боль, когда тебе пробивают гвоздями запястья. А может быть, он действительно, действительно беспокоился о том, что обмарается на глазах у матери.

Ах да: насчет обмараться. Тому, что Тео именно сейчас вспомнил об этой потенциальной возможности человека, имелась основательная причина: на него надвигался приступ диареи. Жидкая дрянь