Не только дежурные офицеры Потемкина не сидели на месте, но и он сам, забыв хандру, разъезжал повсюду. Вернувшись в Херсон, бригадир узнал, что князь побывал у Суворова в Кинбурне, под Очаковым, а теперь собирается в Елисаветград. Бригадиру предстояла встреча с Айей, но он оттягивал эту минуту, расспрашивая Базиля Попова о новостях.

– Представьте, Суворов оказался прав, – говорил Базиль, – генералы, по старшинству выше его, строили козни, чтобы орден Андрея Первозванного ему императрица не дала. Но князь настоял.

– А что на Кубани?

– Полная виктория. В ставке шаха даже взяли десять тысяч пудов коровьего масла.

Рибас сел писать поздравительное письмо Суворову, а Базиль говорил под руку:

– Кого вы прячете от всех в своих херсонских покоях? Я видел ее издали. Хороша, как райский цветок. Мы все считаем, что затворничество вовсе не к лицу такой красавице.

И Рибас со смутным чувством на душе поехал домой, где все повторилось: Айя стояла у печи в кабинете-гостиной, открыто, радостно и в то же время гордо смотрела на него. И бригадир понял: именно эта гордость оскорбляет его. Он усматривал в гордости беглянки цинизм. Будь она, покорной, повинись – все было бы иначе.

– У меня все собрано и я уезжаю, – сказала она. – Не беспокойтесь. Я только хотела увидеть вас.

– Дело давнее, – начал он, – но почему все-таки вы уехали тогда, из Новоселицы? Скажите, хотя бы для того, чтобы прибавить к моему опыту и этот случай.

– Я была больна.

– И это – причина не дождаться меня и уехать? Может быть, просто – казак оказался неотразим?

– Он помог мне.

– В чем?

– Я не хотела стеснять вас, обременять моим тогдашним положением.

– Каким именно? – удивился он.

– Я должна сказать вам, Джузеппе… Позвольте мне называть вас так, как Виктор. Я должна сказать вам, что у вас родился сын.

Он не поверил. Но здесь же понял: не верить ей нельзя. Причина открытого счастья и гордости в облике и глазах женщины мгновенно объяснялись. Сын? Она уехала, чтобы родить…

– Когда? – хрипло спросил он.

– В мае, двадцать третьего.

– Как назвали?

– При крещении ему дали имя Михаил. В честь вашего отца.

Бригадир не знал, что сказать, был огорошен, чувствовал себя виноватым, но именно поэтому воскликнул:

– Как вы могли?! Зачем же было уезжать?

– Я не хотела ничем стеснять вас.

Двадцать третьего мая? Кажется, тогда он встречался с братом в Карасу-базаре.

– Где же он? – спросил Рибас.

– В Новоселице.

– На кого же вы его оставили?

– Я нашла кормилицу.

В комнате было жарко натоплено, хотя декабрь за окном стоял на редкость теплым.

– Скажите, чтобы здесь проветрили, – попросил Рибас – Я переоденусь. – Он прошел в спальню, потом позвал адъютанта. – У нас сегодня гости, Петр.

– В данцингском трактире наблюдается отменное венгерское, – сказал адъютант.

– Отлично. Прибавим к нему баранину по-итальянски. Скажи повару: приправ не жалеть. Если купит ногу, пусть травы зашьет в нее. Впрочем, он знает.

Айя с тревогой наблюдала, как бригадир собирается к отъезду во дворец. Чтобы успокоить ее, бригадир с улыбкой сказал:

– Об ужине я распорядился, Анна Михайловна.

В ответ она счастливо рассмеялась.

Во дворце в приемной общество внимало приехавшим: юному австрийскому принцу де Линю и высокородному Нассау-Зигену, который в мае жаловался Рибасу на отсутствие службы, а теперь, как шепнул Базиль, уверенно метил в адмиралы Днепровского флота.

– Вы осадили Очаков? – спрашивал Потемкина юный де Линь. – Он еще не пал? Мы успели?

– Помилуйте, принц, – князь разводил руками, как купец на ярмарке. – Да там восемнадцать тысяч гарнизона. У меня в целой армии столько не наберется. Если Бог не поможет, я пропал.

– Как? – удивлялся принц, принимая вранье князя за чистую монету. – А победа под Кинбурном? Турецкий флот ушел из-под Очакова! Я верно знаю: вы осадили крепость.

– Куда! – вздыхал князь. – Дай Бог, чтобы татары не пришли и не порубили войско.

– Да где же татары?

– Повсюду. У Аккермана сераскир с корпусом в двенадцать тысяч. В Бендерах, в Хотине.

– Но наша стодвадцатитысячная армия уж в Венгрии. Император потребовал от султана разоружиться немедленно! – С жаром говорил принц и требовал Очаков, как заветную игрушку лично для себя.

– В кинбурнском сражении среди убитых француза нашли, – сказал князь, хмурясь и переводя разговор на другую тему. – Императрица велела: если живых возьмем – ссылать их в Сибирь, чтобы другим неповадно было у турок служить. – Теперь он обратился ко всем присутствующим:

– Объясните мне тайну мадридского двора! Французы клянутся, что туркам помогать отныне не будут. А вот англичане османов кораблями обеспечивают. Скажите-ка, отчего же наш кабинет английскую линию держит? Ласкает англичан за то, что они туркам флот пополняют?

Ответы посыпались разные. Предположили, что английские суда плохи. Говорили, что французы вредят больше: их инженер Лафит-Клава укрепляет Очаков. Потемкин, не соглашаясь, качал головой.

– За верный ответ даю дюжину «Токайского», – объявил князь.

Вечером, когда к Рибасу явились Бюлер, Рибопьер и Базиль с дамами, солдат от князя доставил бригадиру дюжину «Токайского». Айя ставила бутылки на стол. Баранья нога по-итальянски удалась на славу. Друзья шумели, требовали объяснений:

– Как же так? Никто не ответил на загадку князя! Не водите нас за нос, бригадир!

Все объяснялось просто. Потемкин, не дождавшись ответа, отправился в свои покои. Рибас догнал его и сказал только одно слово:

– Гибралтар.

– Молчи, – ответил князь приказом.

Однако, «Токайское» не забыл прислать. Вечер удался. Айю не смутило присутствие незнакомых офицеров и дам, она быстро выучилась играть в «мушку», отважно прикупала, «забывчивому» Рибопьеру весело записывала ремизы. Когда гости разошлись, бригадир сказал:

– Как жаль. Все это могло быть двумя месяцами раньше.

На следующий день у дворца Рибас увидел карету с вызлащенными крестами на дверцах – к Потемкину приехал архиепископ Амвросий. В зале для приемов были генералитет и контр-адмиралы Мордвинов и Войнович. Последний, очевидно, приехал только что, ибо Рибасу не успели сообщить, что Марк Иванович в Херсоне.

– Стихии не приемлют освященные православной церковью корабли, насылают на них бури и невзгоды по причине единственной, – говорил архиепископ. – Око Божье всевидяще, а слух Божий не приемлет названия русских судов.