— Что скажете, молодой человек? — спрашивает он, щурясь покрасневшими глазками из полутьмы на свет. — Уже папаша?

— Нет еще, — отвечает Пиннеберг. — Но теперь уже скоро.

— Они, однако, не торопятся, бабы-то, — говорит Путбрезе; от него так и разит водкой. — А подумать хорошенько, так все это дерьмо дерьмом. С ума сойти. Посудите сами, молодой человек, на что это похоже! Ни на что это не похоже, минутное дело, да какое там минутное — так просто, чик-чик — и все готово. А потом? Потом вы связаны по рукам и ногам на всю жизнь.

— Верно! — отвечает Пиннеберг. — Ну, пока, хозяин, пойду пообедаю.

— А ведь-таки побаловались всласть, молодой человек? — замечает Путбрезе. — Ну, я вовсе не хочу сказать, что вы с первого же разу пошабашили. Отчикали разок — и успокоились? Нет, этого я не скажу, не из таковского мы теста! — И он бьет себя кулаком в грудь. Пиннеберг взбирается на лестницу и исчезает во тьме.

Овечка встречает его улыбкой. Последнее время, когда он приходит домой, ему всякий раз кажется, что сегодня-то уж непременно, и всякий раз предчувствие обманывает его. В сущности говоря, все стоит на одной точке — и ни с места. Ее живот — это просто ужас что такое, тугой, как барабан, а на коже, прежде такой белой, проступило бесчисленное множество противных красно-синих прожилок.

— Добрый день, женушка, — говорит Пиннеберг и целует ее. — Крепелин отпустил меня.

— Добрый день, муженек, — отвечает она. — Вот и прекрасно. Погоди, не кури, сейчас будем обедать.

— О господи! — вздыхает Пиннеберг. — А покурить-то так хочется. Может, подождем с обедом?

— Хорошо, — отвечает она и садится на стул. — Как твои дела?

— Все так же. А твои?

— И мои все так же.

— Не торопится он! — вздыхает Пиннеберг.

— Ничего, всему свое время, мальчуган. Теперь уже недолго.

— Как глупо, что у нас никого нет, — говорит он, помолчав немного. — Хорошо, когда есть у кого спросить. Откуда тебе знать, что начались схватки? Можешь подумать, просто болит живот.

— Ну нет, по-моему, тут ошибиться нельзя. Сигарета докурена, они садятся за стол.

— Ого! — удивляется Пиннеберг. — Котлеты? Как в воскресенье!

— Свинина сейчас недорогая, — отвечает Овечка, как бы оправдываясь. — И потом, я заодно нажарила и на завтра — так у тебя… так у нас будет больше свободного времени.

— Прогуляемся после обеда? — спрашивает он. — Доберемся потихоньку до Дворцового парка, там теперь так хорошо.

— Завтра утром, милый, завтра утром.

Они принимаются мыть посуду. Овечка как раз взяла тарелку и вдруг вскрикивает и застывает на месте с широко открытым ртом. Ее лицо бледнеет, делается серым, затем багровеет.

— Что с тобой, Овечка? — испуганно спрашивает он и усаживает ее на стул.

— Схватки, — только и может прошептать она и ей уже не до него; она сидит на стуле, вся скорчившись, все еще держа в руке тарелку.

Он стоит перед нею и не знает, что делать, он смотрит на окно, на дверь, ему хочется убежать; он гладит ее по спине: не позвать ли врача? Осторожно берет из ее рук тарелку.

Овечка выпрямляется, на ее щеках снова играет румянец, она вытирает со лба пот.

— Овечка…— шепчет он. — Овечка моя…

— Да, теперь пора, надо идти, — говорит она и улыбается. — В тот раз между схватками прошло около часу, а теперь только сорок минут. Я-то думала, еще успеем вымыть посуду.

— И ты ничего мне не сказала, и даже дала мне выкурить сигарету.

— Еще есть время. Когда начнется по-настоящему, схватки будут повторяться ежеминутно.

— Все-таки надо было сказать, — настаивает он.

— Тогда бы ты вовсе не стал есть. Ты и так приходишь от Манделя как неживой.

— Ну так пошли?

— Пошли, — говорит она и еще раз обводит глазами комнату. На ее лице играет какая-то странно светлая, расплывчатая улыбка. — Да, посуду тебе придется мыть самому. И ты будешь как следует прибираться в нашем гнездышке, правда? Немножечко поработать тебе придется, зато мне будет так приятно вспоминать о доме.

— Овечка, — только и может произнести он. — Овеченька моя!

— Ну так пошли, — говорит она. — Спускайся первый, так лучше. Будем надеяться, схватки не застанут меня на лестнице.

— Но ты же сказала, что каждые сорок минут…— укоризненно говорит он.

— Почем знать? — отвечает она. — А может, он уже торопится. Подождать бы ему до воскресенья — он был бы у нас счастливчик.

И они начинают спускаться по лестнице.

Все проходит благополучно, и даже господина Путбрезе на их счастье не оказалось на месте.

— Слава тебе господи, — говорит Пиннеберг. — Недоставало только его пьяной болтовни!

Вот уже и Альт-Моабит, звенят трамваи, мчатся автобусы. Тихонечко, осторожно идут они под ласковыми лучами мартовского солнца.

Встречные мужчины пожирают Овечку чудовищно сальными взглядами, некоторые смотрят с испугом, другие ухмыляются. Женщины глядят совсем по-другому — очень серьезно, сочувственно, словно дело идет о них самих.

Пиннеберг что-то напряженно соображает, борется с собой, на что-то решается.

— Непременно!.. — вдруг произносит он.

— Что ты сказал, милый?

— Потом скажу. Когда все будет позади. Надумал кое-что.

— Ладно, — говорит она. — Только не надо тебе ничего надумывать. Ты хорош и такой, какой есть.

Малый Тиргартен. Пройти его, а там уж до больницы рукой подать. Но, похоже, Овечка уже выдохлась — насилу-насилу они добираются до ближайшей скамьи. На ней сидит пять или шесть женщин — они сразу же отодвигаются, они мигом сообразили, в чем дело.

Овечка сидит на скамье, она закрыла глаза и вся скорчилась. Пиннеберг стоит рядом с несколько смущенным, беспомощным видом, держа в руке ее чемоданчик.

— Ничего, голубушка, не унывайте, — грудным голосом говорит толстая, расплывшаяся женщина. — Не дойдете сами, донесут на носилках.

— Она крепкого складу, ничего с ней не сделается, — замечает другая, помоложе. — Жиром-то еще не обросла.

Соседки по скамье неодобрительно косятся на нее.

— Ну и на здоровье, если у которой из нас есть жирок на костях, в нынешние-то времена. Завидовать тут нечему.

— Да я не в том смысле, — оправдывается молодая, но на нее больше не обращают внимания.

— Старая история, — глубокомысленно замечает остроносая брюнетка. — Мужчинам лишь бы удовольствие получить. А мы — отдувайся.

Пожилая желтолицая женщина подзывает к себе полную девочку лет тринадцати.

— Вот погляди, Фрида, так будет и с тобой, если начнешь путаться с мужчинами. Ничего, гляди, не стесняйся, тебе только на пользу. По крайности будешь знать, за что отец спустит тебя с лестницы.

Овечка снова приходит в себя. Она озирается, словно спросонок, видит вокруг лица женщин, силится улыбнуться.

— Сейчас пройдет, — говорит она. — Сейчас пойдем дальше, мальчуган. Тяжелое дело, а?

— О господи, — только и может выговорить он. Пиннеберги бредут дальше.

— Овечка…— робко начинает он.

— Что? Да спрашивай же!

— Ты ведь никогда не подумаешь, как сказала та старуха; что все это лишь для того, чтобы мне