«Миа Пиннеберг, Берлин, Северо-запад, 40, Шпенерштрассе, 92, 11».
«От его матери. Миа, не Мари. Нельзя сказать, что она торопилась с ответом».
Письмо Овечка не распечатала. Она положила его на стол и продолжала уборку, время от времени поглядывая на письма. Пусть лежит, пока не придет мальчуган. Вместе и прочтут, так лучше.
Но вдруг Овечка откладывает тряпку. У нее предчувствие — наступил решающий час, в этом она уверена. Она бежит поскорее в кухню к Шаренхеферше и моет над раковиной руки. Шаренхеферша что-то ей говорит, и Овечка машинально отвечает «да», хотя она ничего не слышала. Она уже стоит перед зеркалом, поправляет волосы — право же, она недурна.
А затем садится на диван, позабыв, что плюхаться запрещено (пружины вздыхают— о-о-ох!), берет письмо и вскрывает.
И читает.
До нее не сразу доходит.
Перечитывает еще раз.
И тут она вскакивает, ноги немножко дрожат, ничего, до Клейнгольца она добежит. С миленьким надо сейчас же поговорить.
О господи, очень радоваться нельзя, это может повредить Малышу.
«Следует избегать всякого рода сильных волнений», — предписывает «Святое чудо материнства».
«О господи, как же их избежать? Да сейчас я вовсе и не хочу…»
В Клейнгольцевой конторе довольно сонное настроение, все три бухгалтера сидят без дела, и Эмиль тоже сидит без дела. Сегодня никакой настоящей работы нет. Но в то время как бухгалтера делают вид, будто трудятся, и даже очень рьяно, Эмиль просто сидит и соображает, нацедит ли ему Эмилия еще рюмочку. За сегодняшнее утро ему уже дважды повезло.
И вдруг отворяется дверь, и в эту скучающую контору влетает молодая женщина — глаза блестят, волосы развеваются, на щеках румянец, и — можете себе представить! — она в переднике, в настоящем кухонном переднике.
— Мальчуган, выйди на минутку! Мне надо срочно поговорить с тобой, — крикнула она.
И когда все четверо, ничего не понимая, удивленно уставились на нее, она сказала, сразу опомнившись:
— Простите, господин Клейнгольц. Моя фамилия Пиннеберг, мне необходимо поговорить с мужем.
И вдруг эта молодая, спокойная женщина разрыдалась.
— Милый, милый, иди же скорей. Я…— умоляет она.
Эмиль что-то бормочет, дурак Лаутербах взвизгивает, Шульц нагло ухмыляется, а Пиннебергу ужасно стыдно. Он, как бы извиняясь, делает беспомощный жест рукой и идет к двери.
В воротах перед конторой, в широких воротах, через которые въезжают грузовики с мешками зерна и картофеля, Овечка, вся в слезах, обнимает мужа:
— Мальчуган, я без ума от счастья! У нас есть место. Вот, читай!
И она сует ему в руку письмо.
Мальчуган смотрит как обалделый, ничего не понимая. Потом читает письмо:
— «Дорогая невестка по прозвищу Овечка. Сынок мой, как я вижу, не поумнел, и ты с ним еще наплачешься. Что это он выдумал, работает в „удобрениях“, это он-то, при том приличном образовании, что я ему дала! Пусть сейчас же едет сюда и с первого октября поступает на службу, которую я ему подыскала в магазине Манделя. На первое время вы поселитесь у меня. Привет.
Ваша мама.
Post scriptum: я уже месяц тому назад хотела вам написать, да не собралась. Протелеграфируйте, когда вы приедете».
— Ах, миленький, миленький, как я счастлива!
— Да, моя девочка. Да, моя хорошая. И я тоже. Хотя, что касается моего образования… Ну, да что теперь говорить. Сейчас же пойди и дай телеграмму.
Но расстаться сразу они не в силах.
Пиннеберг возвращается в контору, он молча садится на свое место, такой надутый, важный.
— Что нового на бирже труда? — спрашивает Лаутербах. И Пиннеберг отвечает равнодушным тоном:
— Получил место старшего продавца в магазине Манделя в Берлине. Триста пятьдесят марок жалованья.
— Мендель? — переспрашивает Лаутербах. — Конечно, еврей.
— Мандель? — переспрашивает Эмиль Клейнгольц. — Поинтересуйтесь, солидная ли фирма. Я бы на вашем месте навел справки.
— У меня тоже как-то была одна, тоже ревела, как только немного разволнуется, — задумчиво говорит Шульц. — У тебя жена всегда такая истеричка, Пиннеберг?
часть вторая
В БЕРЛИНЕ
По Инвалиденштрассе едет такси, медленно прокладывает себе дорогу в уличной сутолоке, выезжает на вокзальную площадь, где меньше народу; словно вздохнув с облегчением, дает гудки и спешит к подъезду Штеттинского вокзала. Останавливается. Из такси выходит дама.
— Сколько? — спрашивает она шофера.
— Две шестьдесят, — отвечает шофер.
Дама уже рылась в сумочке, но при этих словах закрывает ее.
— Две шестьдесят за десять минут езды? Нет, милый человек, я не миллионерша, пусть сын платит. Подождите нас.
— Не выйдет, сударыня, — говорит шофер.
— Что значит не выйдет? Я не заплачу, значит, вам придется подождать, пока приедет сын. В четыре десять со штеттинским поездом.
— Нельзя, — говорит шофер. — Здесь у вокзала стоянка не разрешается.
— Тогда подождите на той стороне. Мы перейдем на ту сторону и на той стороне сядем в машину.
Шофер склонил голову на плечо и, прищурясь, смотрит на даму.
— Ну, конечно, вы придете! — говорит он. — Придете! Это так же верно, как очередное повышение заработка. Только, знаете что, лучше скажите сыну, чтоб он отдал вам деньги. Этак будет куда проще.
— В чем дело? — подходит полицейский. — Проезжайте, шофер.
— Клиентка хочет, чтоб я ее подождал.
— Проезжайте, проезжайте.
— Она не хочет платить!
— Будьте добры уплатить. Здесь нельзя стоять, другим тоже на поезд надо.
— Да я совсем не на поезд. Я сейчас вернусь. — Деньги отдайте… Ишь старая, а как накрасилась…
— Я запишу ваш номер, шофер…
— Проезжай, проезжай, старый черт, не то смотри, как бы я по твоему «форду» не двинул!.. Будьте добры, сударыня, заплатите! Вы же сами видите…— Полицейский в полном замешательстве раскланивается перед ней, щелкает каблуками.
