Я закрыла глаза. Мне показалось, что я не видела Клавьера лет сто. Или сейчас впервые с ним встретилась. Как бы то ни было, но я только сегодня забыла о том, что было раньше. Я сознавала лишь то, что, когда он рядом, я могу ни о чем не волноваться.

– Обнимите меня, – сказала я вдруг.

Мне хотелось не любовных объятий, и он это понял. Он обнял меня как раз так, как мне нужно было: сильно, нежно, спокойно. Мне сразу стало тепло, я перестала дрожать, и улеглось внутреннее волнение. «С ним я могу ничего не бояться, – стучало у меня в висках. – Ничего. С ним я могу забыть обо всем и больше ни за что не бояться».

Я прижалась щекой к его сильному плечу, с удовлетворением чувствуя, как он гладит распущенные по плечам, спутанные после сна волосы.

– У вас совершенно восковое лицо, – произнес Клавьер. – Прежними остались только глаза, но это глаза испуганной птицы.

– А чего же вы хотели? – прошептала я. – Я вообще скоро сойду с ума. Целый год вдали от своего ребенка – вы можете себе это представить? И никто, никто не хочет мне помочь. Даже вы.

– Я должен заметить, что ваше отношение ко мне изменилось.

– А что же мне остается? Вы один, на кого я еще могу надеяться. Но надеюсь, наверное, зря.

Он крепче прижал меня к себе, и его шепот обжег мне ухо:

– Вы говорите о ребенке, имея в виду пропуск? Дорогая, я не Батц. У меня нет его связей. Я готов заплатить за этот пропуск сколько угодно денег, но надо еще знать кому. А я не знаю. Я говорю чистую правду, дорогая, и, хотя у меня много пороков, терзать ваше сердечко – нет, на это я не способен.

Я верила ему, верила с первого же слова. Он не мог меня обманывать. Это было бы слишком чудовищно.

– Остается ждать Батца. И ради Бога, успокойтесь. Ведь ваш ребенок где-то в Бретани, не так ли?

– Да, он там… но он так далеко от меня!

– Но с ним же есть какая-нибудь нянька, кормилица?

– Да.

– Вы уверены в ней?

– Вполне. Она моя вторая мать.

– Так какие же основания так волноваться? У меня действительно отлегло от сердца. Клавьер прав. Даже если с Маргаритой что-то случилось, в Сент-Элуа есть Франсина, Паулино, кучер Жак – в каждом из них я полностью уверена.

– Как вы замерзли, – сказал Клавьер. – Неужели у вас не топится?

Он сжимал меня в объятиях так бережно и осторожно, словно я была хрупким сокровищем, и чувствовалось, что этого момента он ждал очень долго. Нет, это не может быть ложью, он меня не обманывает, он искренен, и я потому так уверена в этом, что под влиянием его искренности сердце у меня тоже дрогнуло. Я огорчалась, что этого не произошло раньше, и с моих уст уже был готов сорваться извечный женский вопрос: «Вы меня любите?»

Но я сдержалась, слушая его повелительный голос:

– Вы сейчас же пойдете и оденетесь. Надеюсь, у вас есть во что одеться? Потом я отвезу вас в одно место, далеко не такое скверное, как это, где вас приободрят и помогут прийти в себя.

Я даже не спросила, куда именно он меня повезет, и послушно отправилась одеваться. То ли сон полностью исчез, то ли встреча с Клавьером так на меня подействовала, но я почувствовала себя бодрее и энергичнее, чем полчаса назад. Выйдя во двор, заваленный нечистотами, где меня ожидала карета Клавьера, я уже могла вполне искренне улыбаться.

Садясь в карету, я обратила внимание на то, что она окружена десятком вооруженных всадников, а на запятках стоят два дюжих лакея, всем своим видом похожих на головорезов.

– Что это? – спросила я тревожно.

– Это мои телохранители. Ведь я спекулянт, а спекулянтов нынче парижане очень не любят.

Не знаю почему, но я заволновалась. Тревожно поглядывая на верзил, окружавших тронувшуюся карету, я спросила:

– Вы спекулянт, это правда? Я думала, это сплетни. Он рассмеялся, целуя мне руку:

– Дорогая, а почему же, по-вашему, я не бывал у вас без малого четыре месяца? Я работал по шестнадцать часов в день, как самый настоящий каторжник. Я исколесил всю Францию, я провел великолепную финансовую операцию. Она принесла мне семь миллионов чистым, звонким золотом, которые я тут же перевел в свой женевский банк. А что касается спекуляции, то она была главным источником этих денег. Я спекулировал всем – хлебом, свечами, ячменем, железом, и, надо сказать, эти прозаичные товары принесли мне доход вдесятеро больший, чем экзотическая продукция Вест-Индии.

– Вы хотите сказать, что вы скупали хлеб по дешевке, придерживали его, играя на понижении курса бумажных денег, и вздували цены?

– Да. За сетье хлеба я платил двадцать пять ливров, а в Париже, выждав некоторое время, продавал за шестьдесят. Теперь я могу немного отдохнуть, у меня в запасе целый месяц. На февраль у меня запланирована грандиозная авантюра с мылом – я взвинчу цены так, что у наших добрых санкюлотов пропадет дар речи.

Меня все это мало трогало. Я сознавала, что спекуляция – это скверно. Более дурного поступка в глазах аристократов и представить нельзя. Но где они сейчас, эти аристократы? А что касается санкюлотов, то мне их совсем не жалко.

– Боже мой, – вырвалось у меня, – у вас столько денег, но почему же за эти деньги никто не хочет