царапающий звук, похожий на звук целлулоида, трескающегося при ударе о сталь. И он умер.

Доран Радд, мой поверенный, позвонил мне и сообщил о смерти Маломара. Он сказал мне, что завтра состоится большая конференция, посвященная кино, в телецентре тройки. Мне нужно было срочно вылетать. Он встретит меня в аэропорту.

В аэропорту имени Кеннеди я позвонил Дженел, чтобы сообщить ей о своем приезде, но услышал лишь голос автоответчика с французским акцентом, поэтому я оставил ей сообщение.

Смерть Маломара ошеломила меня. У меня к нему возникло огромное уважение за те месяцы, что мы работали вместе. Он никогда не позволял себе никакой грубости, силовой наглости, и у него была огромная зоркость на предмет обнаружения подобных вещей в сценариях или отдельных игровых эпизодах в самом фильме. Он был моим наставником, показывая мне фильмы, объясняя, почему та или иная сцена плоха, или же на что нужно обратить внимание, наблюдая игру какого-либо актера, который может проявить талант, исполняя даже плохую роль. Мы много спорили. Он говорил мне о том, что мой литературный снобизм был лишь проявлением моей неправоты и служил мне для защиты этой неправоты и что я просто- напросто недостаточно тщательно проработал фильм. Он даже предлагал мне поучиться у него режиссуре и был готов выступать в роли моего учителя, но я отказывался. Он хотел знать, почему.

– Послушайте, – говорил я, – уже самим своим существованием, даже когда он никого не “трогает” и живет “тихо”, человек создает фатальную предопределенность в этом мире. Это-то я и не терплю в жизни. А режиссер в кино – это наихудший на земле создатель фатальной предопределенности. Подумайте обо всех тех актерах и актрисах, которых вы превращаете в жалкие, несчастные создания, подавляя и уничтожая их. Посмотрите на всех этих людей, которым вам приходится отдавать приказания. Подумайте, вы тратите деньги, помыкаете судьбами. Я же пишу книги и никогда никого не трогаю. Я только помогаю людям жить. Они могут взять книгу или не брать ее, в любой момент отказаться от ее чтения.

– Вы правы, – сказал Маломар. – Вы никогда не будете режиссером. Но думаю, вы просто отгораживаетесь от жизни, от участия в ней. Никто не может быть столь пассивным.

И, конечно, он был прав. Я просто хотел иметь возможность контролировать более частный мир.

Я был очень опечален его смертью. Я испытывал своего рода привязанность к нему, хотя мы в действительности не очень хорошо знали друг друга. И потом, к тому же, я испытывал некоторую обеспокоенность тем, что же теперь будет с нашим фильмом.

Доран Радд встретил меня у самолета. Он сообщил, что Джефф Уэгон будет теперь постановщиком и что центр поглотил студию Маломара. Он сказал мне, что стоит ожидать больших неприятностей. По пути в студию он вкратце поведал мне обо всей операции с центром. О Моузесе Уортберге, о его жене Белле, о Джеффе Уэгоне. Для начала он сказал мне, что хотя созданный ими центр не является самой мощной студией в Голливуде, его владельцы, эта троица, часто назывались здесь как хищники, стервятники, а их центр студией трех стервятников. Что Уортберг был акулой, а вся троица – это шакалы. Я сказал ему, что символика в этом смысле здесь неприемлема, и что если Уортберг акула, то остальные тогда рыбки- лоцманы. Я шутил, но Доран даже не слушал меня. Он просто сказал:

– Я хочу, чтобы вы носили галстук.

Я взглянул на него. Он был в своей превосходной черной кожаной куртке, надетой поверх свитера- водолазки. Он пожал плечами.

– Моузес Уортберг – это своего рода семитский Гитлер, – сказал он. – Но поступил бы он несколько иначе, чем последний. Он бы направил всех взрослых христиан в газовые камеры, а потом организовал обучение их детей в колледжах.

Удобно устроившись в Мерседесе Дорана, я едва слушал его болтовню. Он говорил, что из-за картины будет большой бой. Что Джефф Уэгон будет постановщиком, и Уортберг в этом лично заинтересован. Они убили Маломара своими дерганиями, извели его, сказал Доран. Я посчитал это обычным для Голливуда преувеличением. Суть же того, что Доран говорил мне, заключалась в том, что судьба картины будет решаться сегодня. И за то время, пока мы проделывали длинный путь до студии, я попытался вспомнить все, что знал о Моузесе Уортберге и Джеффе Уэгоне.

Джефф Уэгон был воплощением постановщика-халтурщика. Он был халтурщиком, начиная со скуластой головы и кончая носками ботинок фирмы Балли. Он начал с телевидения, потом проложил себе путь в область боевиков в кино таким же путем, каким капля чернил расплывается на скатерти, и с тем же самым эстетическим выражением. Он сделал больше ста боевиков для телевидения и двадцать для театра. Ни один из них не носил и следа пристойности, качества, искусства. Критики, работники Голливуда и актеры сравнивали его с Селзником, Лубичем, Тальбергом. Он стал посмешищем в их глазах. Они говорили об одной из его картин, что на ней лежит отпечаток сухости, поскольку одна молодая злорадная актриса называла его сухофруктом.

Типичная картина Джеффа Уэгона была перегружена несколько перезревшими, в летах, звездами, скучными и слезливыми, которые приходили в отчаяние от мысли о том, что надо платить по чеку. Талантливые актеры, режиссеры, постановщики знали, что его продукция была чистой воды халтурой. Режиссеров Уэгон выбирал сам, они должны были обладать определенными качествами. Обычно это были бездарные неудачники, которых никто больше не приглашал в кино из-за их полной бездарности. А Уэгон их брал, и мог спокойно “выкручивать им руки” и заставлять их делать картины, как ему заблагорассудится. Однако самый ужас заключался здесь в том, что, хотя все картины Уэгона были ужасающие по содержанию и качеству, все же они пользовались даже некоторым успехом и, главное, приносили деньги, что объяснялось весьма просто: в них была заложена хорошая с точки зрения коммерческого успеха идея. У его фильмов была постоянная “своя” аудитория, и Уэгон был дикий зверь в том, что касается стоимости фильма. Ужасен он был и в контрактах, где умел вымогать у кого угодно его же долю дохода от показа фильма, если фильм вдруг получался хорошим и приносил много денег. А если вымогательство не помогало, то он заставлял студию затевать спор, в результате которого выигрывал в процентах. Однако Моузес Уортберг всегда говорил, что Джефф Уэгон давал здоровые идеи. Но то, чего он, можно было допустить, не знал, так это то, что Уэгон ухитрялся воровать даже эти идеи. Делал он это путем, который можно было назвать лишь одним именем – обольщением.

В свои молодые годы Джефф Уэгон заслужил свое прозвище “Вагон” тем, что покорял “вагонным” способом всех начинающих киноактрис, будущих звезд экрана, которые появлялись в центре, в этой студии тройки. Метод этот был весьма успешным. Если они соглашались на условия, то получали роли девушек в фильмах – буфетчиц, секретарш. Если они вели себя не по установленным для них правилам, то им давали достаточно работы, чтобы они могли прожить год. Но когда он стал заниматься боевиками, то такой порядок работы стал уже невозможным. При бюджете на постановку в три миллиона долларов не очень-то разбежишься и не будешь раздавать роли направо и налево за здорово живешь. И он начал другую практику, заставляя их играть ни за что, за одни лишь словесные обещания с его стороны помочь им, без всяких контрактов. Некоторые из них были талантливыми киноактрисами и, действительно, поскольку он имел влияние, получали неплохие роли в боевиках. Несколько из них стали кинозвездами. Они часто были благодарны ему за то, что он устроил для них. В этой эмпиде Джефф Уэгон был их последней надеждой.

Но в один прекрасный день из северных дождливых лесов Орегона прибыла неотразимая восемнадцатилетняя красавица. У нее было все для успеха. Прекрасное лицо, прекрасная фигура, необузданный темперамент, даже талант. Но кинокамера отказывалась воспринимать все это, как нужно. В этом идиотском колдовском мире кино ее достоинства не срабатывали.

Она была, кроме того, немного сумасшедшей. Она выросла в лесах Орегона, охотилась и валила лес, не уступая ни в чем мужчинам. Она умела снимать шкуру с оленя и биться с медведем гризли. Как-то она покорилась Джеффу Уэгону, очень неохотно, после одного очень откровенного разговора с ним. Она приехала из тех мест, где люди были честными и прямыми и не умели хитрить, и она ожидала, что Уэгон сдержит свое слово и устроит ей роль. Когда этого не произошло, она пошла в постель с Джеффом Уэгоном, припрятав на себе нож для снятия шкуры с оленя и в решающий момент вонзила его в одно из яиц.

Особых последствий это не имело. Она всего лишь отщипнула его левое яйцо, и все согласились с тем, что небольшой чик для него, с его большими яйцами, никакого вреда не доставит. Сам же Джефф Уэгон постарался замять этот случай и дело затевать не стал. Однако история получила огласку. Девушку отправили обратно домой в Орегон, дав ей достаточно денег на бревенчатую хижину и новое ружье для