ТВ, ни радио, ни кино. Ни путешествий, если, конечно, ты не хочешь иметь после этих дилижансов распухшую жопу, подпрыгивая на каждой кочке. В Англии даже палку поставить толком нельзя было. Может быть, поэтому во Франции писатели были более дисциплинированными. Французы-то хотя бы трахались, не то что эти мудаки в своей викторианской Англии. Теперь скажи мне, какого хрена парень, у которого есть телевизор и дом на берегу моря, будет читать Пруста?

Читать Пруста я никогда не мог, поэтому я кивнул. Но читал всех остальных, и мне ни телевизор, ни дом на берегу не смогли бы их заменить.

Осано продолжал:

– Возьмем “Анну Каренину”, они называют это шедевром. Это же параша. Образованный парень из высшего общества снизошел до женщины. Он никогда тебе не показывает, что эта баба на самом деле чувствует или думает. Просто дает нам стандартный взгляд на вещи, характерный для того времени и места. А потом он на протяжении трехсот страниц рассказывает, как нужно вести фермерское хозяйство в России. Он это всовывает туда, как будто кому-то это жутко интересно. А кому, скажи, есть дело до этого хера Вронского с его душой? Бог ты мой, даже не знаю, кто хуже – русские или англичане. А этот гондон Диккенс или Троллоп, для них же пятьсот страниц написать, плевое дело. Они садились писать, когда им хотелось отдохнуть после работы в саду. Французы хотя бы писали коротко. А как тебе этот мудила Бальзак? Бросаю вызов! Любому, кто сможет сегодня его прочесть!

Он глотнул виски и вздохнул.

– Никто из них не умел пользоваться языком. Никто, кроме Флобера, но он не настолько велик. Да и американцы не намного лучше. Драйзер, бля, даже не в курсе, что обозначают слова. Он безграмотен, я тебе точно говорю. Это вонючий абориген, бля. Еще девятьсот страниц занудства. Никого из них сегодня не издали бы, а если бы издали, критики сожрали бы их вместе с дерьмом. Но ведь эти парни прославились! Никакой конкуренции…

Он помолчал и вздохнул с грустью.

– Мерлин, мальчик мой, мы – вымирающее племя, писатели вроде нас с тобой. Найди другое занятие, телевизионные сериалы, для кино пиши. Это все можно делать, ковыряя в носу.

И он, утомившись, улегся на диван, который держал в своем офисе, чтобы вздремнуть после обеда. Я попытался его подбодрить.

– Это неплохая идея для статьи в “Эсквайре”, – сказал я. – Берутся человек шесть классиков и смешиваются с дерьмом. Как в той вашей статье о современных романистах.

Осано рассмеялся.

– Да, слушай, это было здорово! Я же стебался, это была разминка такая, чтоб нюх не терять, а они все как взбесились. Но сработало, в лучшем виде. Меня она сделала выше, а их – мельче. Это литературная игра, только эти мудаки не понимают этого. Заперлись в своих башнях из слоновой кости, и думают, что этого достаточно.

– Так что вам это будет легко, – сказал я. – Вот только критики-профессора на вас накинутся.

Моя идея, похоже, зацепила Осано. Он поднялся с дивана и подошел к столу.

– Что из классики ты больше всего терпеть не можешь?

– “Сайлас Марнер”, – ответил я. – Его до сих пор в школе преподают.

– Старая лесбиянка Джордж Элиот, любимица школьных учителей. Так: один есть. Я больше всего не терплю “Анну Каренину”. Толстой лучше, чем Элиот.

На Элиота сегодня уже всем наорать, но когда я вдарю по Толстому, профессора, конечно же, разорутся.

– Диккенс – предложил я.

– Безусловно, – тут же сказал Осано. – Но только не “Дэвид Копперфильд”. Сознаюсь, что эту книгу я люблю. Он действительно был забавный парень, этот Диккенс. Но я прищучу его на сексе. В его писанине есть что-то лицемерное. И он понаписал кучу хлама. Тонны хлама.

Мы стали составлять список. У нас хватило порядочности не докапываться до Флобера и Жана Остина. Но когда я упомянул “Молодого Вертера” Гете, он хлопнул меня по спине и завыл от восторга.

– Самая нелепая книга, которую я знаю. Из нее я сделаю немецкий гамбургер.

В итоге у нас получилось: “Сайлас Марнер”, “Анна Каренина”, “Молодой Вертер”, “Домби и сын”, “Алое письмо”, “Лорд Джим”, “Моби Дик”, Пруст (все книги), Харди (любая, на выбор).

– Для ровного счета нужна еще одна, – сказал Осано.

Я предложил Шекспира. Осано покачал головой:

– Все-таки я люблю Шекспира. Ты знаешь, в этом есть какая-то ирония; писал он ради денег, и писал очень быстро, невежественный, по сути, дядька, человек из низов, и все же никто не осмеливался его тронуть. И ему было плевать, правда ли то, что он писал, или нет, лишь бы это было красиво и трогало за душу. Но как тебе вот это:

Любовь ли та, что, зеркалу подобно, Теряет пыл свой пред лицом нежданных перемен?

И такого могу тебе еще кучу прочитать. Нет, он слишком велик. Хотя меня всегда доставали этот долбаный пустозвон Макдафф и этот слабоумный Отелло.

– Одной книги по-прежнему не хватает.

– Ага, – и Осано осклабился от удовольствия. – Давай поглядим. Достоевский. Бот кто нам нужен. Как насчет “Братьев Карамазовых”?

– Ветер вам в попу, – скептически заметил я.

– Набоков считает, что это муть, – задумчиво проговорил Осано.

– И ему тоже ветер в попу.

Тут мы застряли, и Осано решил, что хватит и девяти. Будет хотя бы та разница, что у всех всегда чего-нибудь, да десять. Интересно, все-таки, почему до десяти мы так и не добрались?

И он написал свою статью той же ночью, а два месяца спустя она была опубликована. Статья была просто великолепна, продуманно провоцировала резкие отклики, и по всему тексту были осторожно расставлены намеки, что его новая книга будет лишена всех тех недостатков, которые он нашел у классиков, и даже заменит их всех вместе взятых. Статья вызвала яростный рев, и по всей стране появились выпады в печати против Осано лично и против его будущей книги, а ему как раз этого и надо было. Да, Осано был мастером махинаций. Калли мог бы им гордиться. Я решил, что когда-нибудь они должны встретиться.

За шесть месяцев работы у Осано я стал его правой рукой. Работа доставляла мне удовольствие. Я прочитывал кучу книг и делал пометки для Осано, чтобы он распределял книги для рецензирования между внештатниками, работающими на нас. В офисах у нас скапливалось множество книг; книги были везде, мы о них спотыкались, натыкались, все столы и стулья были завалены ими. Они были словно полчища муравьев и червей, покрывающие скелет полусъеденного животного. Я всегда любил книги и уважительно к ним относился, но теперь мне становились понятны то пренебрежение и презрение к ним некоторых рецензентов и критиков-интеллектуалов; они служили им, будто лакеи господам.

Больше всего в этой работе мне нравилось читать, в особенности беллетристику и биографии. Я не понимал научные книги, или философского плана, или критические книги авторов-эрудитов, и такие книги Осано откидывал другим своим помощникам в соответствии с их специализацией. Ему доставляло удовольствие заниматься книгами солидных критиков, и обычно от их труда он не оставлял камня на камне. И если они звонили или писали письма с протестами, он им говорил, что “судит мяч, а не игрока”, и такой безыскусный ответ злил их еще больше. Но, не забывая ни на минуту о маячившей Нобелевской премии, с некоторыми критиками он обходился весьма уважительно, и всегда уделял их статьям и книгам достаточно места. За несколькими исключениями. Особую ненависть он питал к английским романистам и философам из Франции. Однако же, наблюдая за ним уже достаточно долго, я видел, что он ненавидит эту работу, и старается улизнуть от нее, когда это возможно.

Из своей должности выгоду он извлекал без всякого стеснения. Если у издательства была “горящая” книга, получить рецензию на которую им хотелось в первую очередь, то для этого нужно было всего лишь, как довольно быстро поняли девочки из паблик рилейшнс, пригласить Осано на ленч и мило нащебетать ему побольше всякой чепухи. Если девочки были молоденькие и хорошенькие, он очень изысканно, но однозначно давал им понять, что за кусочек попки место для рецензии можно было бы найти. Да, он не стеснялся. А меня это шокировало. Я-то думал, что такие вещи бывают только в кино-бизнесе. Абсолютно