благодаря своим добродетелям, они материально продвинулись и переехали в частные дома. Теперь мы имели дело с голью перекатной, которая не могла или не хотела жить честно. Наркоманы, алкоголики, семьи без отцов на пособии. Большинство из новоприбывших были негры, так что Валли чувствовала, что не может жаловаться, чтобы ее не сочли расисткой. Но я-то знал, что нам в ближайшее время необходимо было выбираться оттуда в белый район. Я не хотел быть привязанным к еще одному приюту. Мне плевать было на то, что кто-то сочтет это расизмом. Я чувствовал ненависть людей, которым не нравился цвет моей кожи и которым практически нечего было терять. Здравый смысл подсказывал мне, что это была опасная ситуация. И что она будет ухудшаться. Мне не слишком нравились и белые, так почему я должен был любить черных? И, конечно, отец и мать Валли сколько-нибудь заплатили бы за дом для нас. Но я не хотел брать у них деньги. Я взял бы деньги только у Арти. Счастливчика Арти.

Машина остановилась.

– Заходи, отдохни, попьем кофе, – сказал я.

– Мне надо домой, – сказал Арти. – Кроме того, я не хочу присутствовать при сцене. Прими удар как мужчина.

Я дотянулся до заднего сиденья и вытащил из машины чемодан. – Хорошо, – сказал я. – Большое спасибо, что ты меня подбросил. Я зайду к тебе через пару дней.

– Хорошо, – сказал Арти. – Ты уверен, что у тебя есть деньги?

– Я говорил тебе, что вернусь с выигрышем, – сказал я.

– Волшебник Мерлин, – сказал он. И мы оба засмеялись.

Я пошел по дорожке, которая вела к моей парадной и ждал, что он заведет машину, но он, видимо, следил, как я войду в дом. Я не оглядывался. У меня был ключ, но я постучал. Не знаю, почему. Как будто у меня не было права воспользоваться ключом. Открыв дверь, Валли подождала, чтобы я вошел и поставил чемодан на кухню прежде, чем обнять меня. Она была очень спокойна, очень бледна, очень сдержана. Мы обыденно поцеловались, как будто не было события, разлучившего нас впервые за десять лет.

– Дети хотели дождаться, – сказала Валли. – Но было уже слишком поздно. Они могут повидаться с тобой утром, прежде, чем пойдут в школу.

– Хорошо, – сказал я. Я хотел зайти к ним в спальни, но боялся, что разбужу их, и они встанут и будут утомлять Валли. Она выглядела очень усталой.

Я перетащил чемодан в нашу спальню, и она пошла за мной. Она начала распаковывать чемодан, а я сел на кровать и смотрел на нее. Она ловко управлялась; достала коробки, в которых, как она догадалась, были подарки, и положила их на тумбочку, грязную одежду сложила кучей для стирки. Потом отнесла ее в ванную и бросила в корзину. Она не выходила оттуда, поэтому я пошел за ней. Она плакала, опершись на стену.

– Ты бросил меня, – сказала она. И я засмеялся. Потому, что это было неправдой и потому, что ей не надо было этого говорить. Она могла быть остроумной или разумной, или трогательной, но должна была просто, без выкрутасов, сказать, что чувствует. Как писала рассказы в Новой Школе. И от ее честности я и засмеялся. И думаю, что засмеялся еще и потому, что знал теперь, что смогу справиться с ней и с ситуацией. Я мог быть остроумным и забавным, и нежным, и успокоить ее. Я мог доказать ей, что это ничего не значило, что я оставил ее и детей.

– Я писал тебе каждый день, – сказал я. – Я звонил тебе раза четыре или пять раз.

Она спрятала лицо в моих руках.

– Я знаю, – сказала она. – Просто я никогда не была уверена, что ты вернешься. Мне ничего не надо, я просто люблю тебя. Я просто хочу, чтобы ты был со мной.

– Я тоже, – сказал я. Это было легче всего сказать. Она хотела приготовить что-нибудь поесть, но я отказался. Я быстро принял душ, и она ждала меня в постели. Она всегда надевала ночную рубашку, даже если мы собирались заняться любовью, и я должен был снять ее. Это шло от ее католического детства, и ей это нравилось. Это входило в наш любовный ритуал. И, увидев ее лежащую в ожидании меня, я обрадовался, что сохранил ей верность. У меня было много других грехов, но этого, по крайней мере, не будет. А это тогда и там кое-чего стоило. Не знаю, давало ли это что-нибудь ей.

С потушенным светом, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей, мы занимались любовью, как всегда на протяжении более десяти лет, что знали друг друга. У нее было приятное тело, приятная грудь и естественная невинная чувственность. Все части ее тела страстно откликались на прикосновение. Наша любовь почти всегда была успешной, как и этой ночью. А потом она глубоко уснула, держа меня за руку, пока не перевернулась на другой бок, и наша связь не прервалась.

Но мои биологические часы на три часа опережали время. Теперь, очутившись в домашней безопасности с женой и детьми, я не мог понять, зачем я сбежал. Зачем оставался в Вегасе почти три месяца, такой одинокий и отрезанный. Я чувствовал облегчение животного, заползшего в нору, и был счастлив быть бедным, обремененным браком и детьми, быть неудачником до тех пор, пока могу лежать в постели рядом с женой, которая любит меня и поддержкой обезопасит против всего мира. А потом я подумал: – вот что должен был чувствовать Джордан прежде, чем узнал плохие новости. Но я не был Джорданом. Я был Волшебником Мерлином, я все устрою.

Важно помнить все хорошее, все счастливые времена. Большая часть десяти лет была счастливой. Один раз я даже перепугался оттого, что слишком счастлив для своих средств, обстоятельств и амбиций. Я подумал о казино, ярко горящем в пустыне, о Диане, играющей от заведения без возможности выиграть или проиграть, стать счастливой или несчастной. И о Калли в зеленом фартуке за столом, тоже играющем от заведения. И о мертвом Джордане.

Теперь, лежа в постели и чувствуя вокруг дыхание своей семьи, я испытывал необычайный прилив сил. Я обеспечу им безопасность от мира и даже от самого себя.

Я был уверен, что смогу написать еще книгу и стать богатым, что мы с Валли будем счастливы всегда, и что эта странная нейтральная зона, разделявшая нас, исчезнет; я никогда не предам ее и не погружусь в колдовской сон на тысячу лет. Я никогда не стану Джорданом.

В апартаментах Гроунвельта Калли выглядывал в большие окна. Красно-зеленый змей неонового Стрипа убегал в черные пустынные горы. Калли не думал о Мерлине или о Джордане, или о Диане. Он нервно ожидал выхода Гроунвельта из спальни, готовясь отвечать и зная, что его будущее поставлено на кон.

Это были огромные апартаменты со встроенным баром в гостиной, большой кухне, использовавшейся также как столовая; все окна выходили на пустынные окружающие горы. Пока Калли беспокойно переходил к другому окну, из спальни вышел Гроунвельт.

Гроунвельт был безупречно одет и причесан, хотя было уже за полночь. Он подошел к бару и спросил Калли:

– Хочешь выпить? – У него был восточный выговор, как у нью-йоркца или бостонца. Гостиная была окружена полками, набитыми книгами. Калли подумал, читает ли их Гроунвельт. Газетным репортерам, писавшим о Гроунвельте, такое не могло даже придти в голову.

Калли подошел к бару, и Гроунвельт махнул ему, чтобы наливал сам. Калли взял стакан и налил немного виски. Он заметил, что Гроунвельт пьет чистую содовую.

– Ты хорошо поработал, – сказал Гроунвельт. – Но ты помогал этому парню, Джордану, за столом баккара. Ты пошел против меня. Ты берешь мои деньги и идешь против меня.

– Он был моим другом, – сказал Калли. – Это не было большим бизнесом. И я знал, что такой, как он, поделится, если выиграет.

– Он тебе что-нибудь дал, – прежде, чем застрелился? – спросил Гроунвельт.

– Он собирался всем нам дать по двадцать тысяч, мне и этому мальчику, сшивавшемуся со мной и с Дианой, блондинкой, работающей за баккара.

Калли видел, что Гроунвельт заинтересован и не слишком гневается, что он помогал Джордану.

Гроунвельт подошел к большому окну и уставился на черные пустынные горы, сиявшие под лунным светом.

– Но ты не получил денег, – сказал Гроунвельт.

– Я был болваном, – сказал Калли. – Мальчик решил подождать, пока мы не посадим Джордана в самолет, так что нам с Дианой тоже пришлось ждать. Это ошибка, которой я никогда больше не сделаю.