юнионистов.

Но Бог рассудил иначе, и я занялся изучением индейского стиля стрельбы. Так вот, индейцы – люди чрезвычайно экономные. У них в лесах нет ни оружейных заводов Спрингфилда, ни пороховых фабрик Питтсбурга. Поэтому они научились стрелять без промаха.

Когда я прочитал эту вводную часть своей лекции Рохасу и его землякам, они восприняли ее всем сердцем. Ничто так не греет крестьянскую душу, как возможность хоть на чем-нибудь сэкономить.

И уж конечно, они просто сияли от счастья, когда выяснилось, что на первых занятиях в их револьверах не будет патронов.

Они сидели за укрытием, поднимали револьверы, взводили курки, наводили стволы на цели и давили на спуск. Опускали револьверы, поднимали револьверы… и так далее – до тех пор, пока уже не оставалось сил, чтобы просто поднять револьверы.

Если бы у меня был лишний ящик патронов, я бы иначе построил занятия. Потому что на самом-то деле с моими гвардейцами нужно было отрабатывать не хват револьвера и не быстроту прицеливания. Нужно было научить их преодолевать свой естественный страх перед громким выстрелом.

Они боялись собственных жен только потому, что те умели вовремя и громко прикрикнуть на них. Мои ученики могли все делать правильно – наводить ствол в направлении противника, прицеливаться, не закрывая второй глаз. Могли даже плавно давить на спуск. Но я знал, что в самую последнюю секунду внутри каждого начинающего стрелка вдруг вспыхивает мысль: 'Ох, сейчас и бабахнет… ' И все. Тело деревенеет, плечи подтягиваются к ушам, руки-крюки, глаза не зажмурены, но все равно ничего не видят. И пуля уходит, куда захочет, а вовсе не в точку прицеливания. Отучить от такого страха можно только долгой и шумной практикой.

Но не было у меня лишнего ящика патронов, и я готовил стрелков к их единственному выстрелу, надеясь, что не все они попадают в обморок и кто-то сможет выстрелить еще хотя бы раз.

– А зачем мы каждый раз взводим курок? – наконец-то спросил догадливый Мигель. – Ведь если нажать посильнее на спуск, курок и сам оттянется, а потом щелкнет!

– Щелкнет-то он щелкнет, – согласился я. – Но пуля твоя улетит неизвестно куда. Потому что когда ты давишь на спуск с силой, твоя кисть шевелится, ствол дергается и пользы от такого выстрела примерно столько же, сколько от старого ведра, если по нему ударить палкой.

– Да какая вообще от нас польза, – уныло сказал сосед Мигеля. – Только разозлим Кальверу своей стрельбой.

– А больше от вас ничего и не требуется, – уверенно и твердо сказал я. – Ваша задача – как следует разозлить его, чтобы у него дыхание сперло от злости. Тот, кто злится, не может выиграть в перестрелке.

– Как же так, сеньор Винн? – спросил Мигель. – Вы столько раз стреляли в людей. Неужели вы никогда на них не злились?

– Только в юности, – сказал я. – От злости в глазах темнеет, трудно прицеливаться. И вы, когда будете стрелять, думайте только о том, что надо плавно давить на спуск. А вовсе не о том, какие плохие люди эти бандиты или что-нибудь еще.

Я вовремя остановился. Потому что с языка уже была готова сорваться фраза: «Не думайте о том, что будет, если вы промахнетесь».

Если мы промахнемся, ничего хорошего не будет.

Чем больше я вникал в ситуацию, тем меньше она мне нравилась. Из рассказов крестьян постепенно выяснилось, что у этого Кальверы под ружьем никак не меньше сорока, а то и пятидесяти стрелков. Именно стрелков. Они все вооружены, причем не луком и стрелами. И патронов у них хватает.

Бандиты, в отличие от моих учеников, имели возможность и время пройти долгую и шумную практику. Они давно уже не пугаются грохота собственных выстрелов. Есть звуки и пострашнее, например, вкрадчивый шелест чужих пуль. Но и он не заставит их в панике забиться в укрытие. Каждый из людей Кальверы превосходит всех наших учеников, вместе взятых. Мирный крестьянин даже с оружием в руках остается мирным крестьянином, который с малолетства привык покоряться бандиту. Наивно надеяться, что несколько занятий на огневом рубеже способны переломить привычку, привитую людям годами покорного рабства.

Значит, нам остается рассчитывать только на себя. А наш план, придуманный Крисом, все-таки был основан на блефе. Ничего не имею против блефа за покерным столом, но только в том случае, когда не рискуешь проиграть последнее, что у тебя осталось.

И это еще вопрос – играют ли бандиты в покер? Попадутся ли они на наши уловки? Если дело дойдет до открытого боя, они нас запросто перебьют. Конечно, им придется попотеть, потрудиться и побегать. При этом, я вам обещаю, их потери составят процентов сорок-пятьдесят. Возможно, после этого Кальвера постарается навсегда забыть дорогу к этой ужасной деревне. Мало утешает и то, что над нашими могилами несколько дней будут грустить пышногрудые красавицы.

Я не люблю, когда пышногрудые красавицы грустят. Не для того пришел на этот свет Винсент Крокет, чтобы они грустили. Поэтому открытого, честного и благородного боя с противником не будет.

Если бы Крис предложил мне разработать свой план военных действий, я бы раскрасил лицо сажей, мелом и куриной кровью, воткнул бы за ухо орлиное перо и начертил бы свой план на изнанке шкуры енота: победить заведомо превосходящего противника можно только одним оружием – хитростью. Сойдет и коварство. Не помешает и вероломство. Попадется под руку подлость – прихватим и подлость.

Я бы отодвинул подальше Библию, ушел бы поглубже в лес и на глухой поляне разжег бы костер внутри круга, выложенного костями. Три ночи и три дня горел бы этот костер. Три дня и три ночи я бы кружил вокруг него, распевая песни и притоптывая в танце, прокалывая наконечником стрелы кожу на груди и плечах, пока кровь не перестанет проступать в ранах. Костер будет гореть без дыма, ровным спокойным пламенем, с хрустом пожирая сухие сучья, сложенные внутри круга из костей. А когда к исходу третьего дня он погаснет, меня в этом кругу не будет. Темная лесная сова ночью будет кружить над лагерем Кальверы, и утром в нем проснутся не все. И каждую ночь кто-то будет хрипеть под удавкой или коротко всхлипывать от удара ножом в горло. Кто-то скорчится, схватившись за живот после глотка воды из своей фляжки. А кто-то просто исчезнет на коротком пути от лошадей к костру. Две-три такие ночи, и Кальвера опрометью кинется вон, унося ноги. И еще не одно поколение аборигенов будет пугать детей легендами о злом духе этого леса.