смертоубийств, скрытых за мрачными, тяжкими стенами замков, откуда ни стона, ни смеха не донесется никогда...

Не дело слушателя и зрителя доискиваться того, как и почему удалось достигнуть того или иного, добраться до тайны, дело зрителя и слушателя сопереживать, радоваться, плакать, смеяться, иногда и рыдать, а потом уж, Бог даст, из всего этого что-то и получится, может, даже путний и добрый зритель и слушатель получится...

А какой ценой? Каким путем? Какими трудами и поисками? И это постепенно придет, и этому научишься.

Вот недавно Е. Нестеренко признался, что финальную сцену в 'Борисе Годунове' он начал понимать и проводить в последнее время несколько по-иному, потому что на себе испытал сердечные приступы.

Велика цена большого искусства! Велики муки того счастья, какими оно дается, и велик труд, каким он достигается. Вот это надо бы знать каждому зрителю и слушателю.

Серьезна, могуча и беспредельно обаятельна, как-то по-царски величественна, по- русски подобранная на сцене Елена Образцова. Вот она поет, наверное, с консерватории разученную и любимую арию из оперы Масканьи 'Сельская честь', поет блистательно, как всегда, вдохновенно, высоко, тревожно. Поет в Японии, и японское телевидение снимает ее.

Дотошный народ - японцы! Им мало снять, как пела гостья, как гремел овациями зал и забрасывал, задаривал цветами солистку, - они проводили с камерой ее за кулисы. Только что белозубо улыбающаяся, бесконечно, однако, с достоинством раскланивающаяся певица по мере удаления со сцены как-то погасала, вроде бы распускалась душой и телом - видно-то со спины! Но вот уже за кулисами она поискала что-то глазами, нашла свою чашечку недопитого чая и отпила глоточек, не забыв подставить под чашечку ладонь (в гостях же! Да еще у японцев - никогда об этом не забудет хорошо воспитанный человек, что он в гостях, что за ним следят, и помнить все это он должен без напряжения, без показухи, интуитивно). И вот, отпив глоточек чая, могучая-то, всегда мне казалось, неутомимая и неустрашимая, знаменитейшая, способная, говорят, из Большого театра, после смертельнотяжелой да и давящей, наверное, партии графини переехать недалеко и во Дворце Съездов, как ни в чем не бывало петь удалую, зажигательную 'Хабанеру', певица эта, отпив из чашечки глоток, выдохнула: '0-о-о-ох!'.

Певица пошла на повторный поклон, вновь блистая белью зубов, всем своим видом показывая, что петь для нее - никакая не работа и не перенапряжение, при котором сгорает сердце и нервы натягиваются раскаленными проводами, - петь для нее одно удовольствие, а уж петь для сегодняшней публики - и подавно, ибо она слышит ее восторг и любовь, нигде в мире она не видывала и не слыхивала таких восторгов...

Я боготворю Гоголя - как хорошо о нем написано на юбилейных почтовых конвертах, выпущенных к юбилею: 'Н. В. Гоголь - русский писатель' - браво! Браво! Это равно надписи, придуманной Великим русским поэтом Державиным на могилу Великого русского полководца: 'Здесь лежит Суворов'.

Только, полагаю я, над подписью к Гоголю никто ничего не думал, просто на конверте больше не вмещалось букв, да и думать нам некогда...

Так вот, было произведение у Гоголя, которое я считал недостойным его пера, досадовал, что оно 'к нему попало', - очень уж самодеятельно, примитивно - это 'Женитьба'.

И вот я на спектакле 'Женитьба', в театре на Малой Бронной, хохочу, подпрыгиваю, слезы восторга застят мне глаза...

'Э-э, батенька! - ловлю я себя на 'унутреннюю' удочку. - Что ж ты это в телячий восторг впал? Произведеньице-то...'

Нет, Гоголь не мог написать 'произведеньице', да еще и 'самодеятельное'. Это мой читательский вкус и уровень были не выше самодеятельных, и спектакли по 'Женитьбе', которые мне доводилось видеть прежде, видать, были поставлены и сыграны людьми, мыслящими на моем тогдашнем уровне и Гоголя воспринимавшие на уровне самодеятельности.

Гоголевская 'простота и вседоступность' ей-богу коварней воровства, она очень опасна для поверхностного и беглого чтения, что с блеском и доказала наша школа, преподнося этого гения из гениев, ухаря из ухарей наряду с 'другими классиками'. Но он не встает ни в какой ряд, ни с какими, в том числе и с нашими, величайшими классиками - он сам по себе и все тут!

Если великая русская литература состоит из множества разных и замечательных книг, то гоголевские 'Мертвые души' - это целая литература! В одной книге - литература! И, между прочим, по современным меркам современных наших размножившихся, как лягушки в зарастающем ряской пруду, романистов - не очень и толстая.

1984

Записи разных лет

В Ирландии я видел фотографию, огромную, во всю стену какого-то дома. На ней: долговязые, хорошие ребята с медальками на шее, вероятно, колледж закончили и снялись - на память. Внизу что-то написано. Я попросил перевести мне, что написано. А написано вот что: 'Мы, дети Ирландии, сделаем свою Родину самой красивой, самой свободной, самой счастливой, самой богатой!'

'Мы сделаем!' - вот что самое главное в этой подписи, в этих ребятах. У нас же не только старые, но и молодые люди орут: 'Вы сделайте! Вы нас накормите, а если можно, то и напоите, развлекайте нас, придумывайте'.

И придумали - им на потеху - конкурс красоты. Дурость началась в Москве, потом на провинцию перекинулась - как же российская провинция без дурости, без подражания столицам...

***

Приезжал в глухую деревеньку Сиблу, что на Вологодчине, в которой был у меня дома немец по фамилии Копельгяйнен, Фриц, между прочим. Постройка не новая, я нанял работяг, чтоб кое-что подладили. И живем мы в ней с женой, она - между городом и деревней, там же наши великовозрастные дети, а внук с нами. Мне хорошо в общем-то живется: рыбачу, хожу время от времени с ружьем и много и податливо работаю.

Однажды сообщили мне, что приезжает немец из Кельна, журналист. А избу эту я купил, чтоб не так часто 'доставали' из города, чтоб работать и дышать природой. Пошел я к председателю колхоза и говорю, что избу уже купил, спасибо, но мне нужна какая-то земля и вы покажите мне - земля-то все-таки колхозная, - сколько можно загородить, чтоб потом меня не судили, если лишка 'прихвачу'. И он мне сказал: 'Виктор Петрович, вон туда - до горизонта, вон туда - тоже до горизонта, а вон туда не могу - там река. А эта земля всеми брошенная, загораживай, сколько надо'.

Я загородил хороший четырехугольник. Посадил сосны, березы, тополя, кедры - журналист Саша Щербаков привез из Сибири бандероль с саженцами кедров. Посадил, да не очень удачно выбрал для них место, однако несколько кедров растут и по сию пору.

Однажды по телефону из Москвы мне Иван - знакомый журналист-переводчик - сообщил, что они едут вместе с Фрицем. Расторопная милиция, услышав в телефоне 'вражескую' речь, опередила немца с журналистом, походила вокруг моего дома, порасспрашивала, зачем немец едет и надолго ли - и, поверив мне, а может, и не поверив, удалилась. Операторская группа нашего телевидения наизготовке - помогает Фрицу снимать. Я говорю, чтоб хоть оторвавшуюся-то доску не снимали. А Фриц по-русски понимает, уловил о чем речь и сказал, глядя на эту несчастную, оторванную ветром доску, что немцы будут думать, что вы ее оторвали для оригинальности! И еще сказал, что, глядя на вашу территорию, все немцы будут думать, что вы - миллионер! Земля в Германии стоит дорого.

В подарок мне столичные телевизионщики привезли книгу Солженицына 'Архипелаг Гулаг', и я ее читал все лето.

Фриц, типичный такой немец, сказал, что Фрицев в Германии остается уже мало, как Иванов в России. Сейчас модными именами называют, Кристинами, Герхардами, Иоганнами, Альмавилами.

Я был в лодке на речке, когда услышал громкие, веселые голоса: 'Виктор Петрович, не бойся! Немцы идут!' Правда, немцы. Типичный такой немец, как я уже сказал.

Я рыбу какую-то поймал. У меня была коптилка. Накоптил. Сели мы за стол. Фриц рассказывает, что едет из Москвы - Брежнева снимал. Теперь едет в Хельсинки. А явился он с кортежем! Как же, как же - на Западе трубят, что писатель в России совсем вывелся, а тут в одном Харовском районе на Вологодчине аж два известных за пределами района обретаются. Вот Фриц Копельгяйнен, корреспондент кельнского телевидения, и забрался в нашу Вологодскую область. Накормили мы, напоили немца. Оказалось, он очень любит песню 'Вечерний звон'. Мы попели, и я подарил ему сборник песен, где есть этот самый 'Звон'.

Тут секретарь райкома звонит; 'Виктор Петрович, правда ли, что у тебя немцы?'. - 'Правда', - говорю. 'Вот проклятые куда забрались, да еще из Кельна! Да еще капиталисты!.. Ой, чего делать-то будем? Ужас! Говорят, он и к Белову собирается?'

Белов еще дальше меня километров на семьдесят живет. Там ни дороги, ни жителей - ничего нет. Один Вася живет. Я говорю, да пусть едет, раз охота. Он хороший немец, и про оторванную доску ему рассказал, что ребята все засняли, чем вовсе вверг в тоску- печаль бедного секретаря...

И все обошлось нормально. Выдали, показали нас с Василием аж в семиминутном отрезке или клипе, как телевизионщики это действо называют, вместе с Мохамедом Али - чемпионом мира по боксу, и успокоилась Европа, не все еще писатели вымерли в России, живут вот и здравствуют два аборигена.

Я потом ездил за рубеж на сборище писателей-аборигенов. Сытые, в золоте все, богатые аборигены капитализма, не то что мы с Василием - хвати, так и носки дырявые. На ум, возможно, некстати, пришел мне тогда студенческий анекдот: два маленько подаатых студента, покачиваясь в стареньком, дребезжащем трамвае, о чем-то тихо-мирно беседовали, и вдруг один из них спрашивает у другого: 'А ты знаешь, что такое человек?' Тот недолго подумал и сказал: 'Что такое человек - я не знаю, но знаю, что это звучит гордо!..'

***

Вернусь к начатому разговору о