В голосе его тихо вздрогнула скрытая угроза. Шишмарев посмотрел на него презрительно и зло и отвернулся.

- Да... - протянул Фирсов, помолчав. - А я, Иван Ферапонтович, на днях был в суде присяжным. Интересное дело попалось. Судили, знаете, за кражу со взломом одного мастерового... Он тут у нас на паровой ткацкой служил мастером. Да вы его, кажется, знаете: Ткачев по фамилии...

- Ткачев? - испуганно вскрикнул Ланде, - да не может быть!

- Да, - с удовольствием сказал Фирсов, за кражу. - Дело-то само по себе пустое, но держал он себя... Можете себе представить: от защитника он отказался, сам говорил... 'Я украл, говорит, конечно, но, господа присяжные, кто из вас без греха, пусть первый меня осудит!..' Кощунство, в сущности говоря! Но тут только я понял, какая сила в этих словах...

- Тут не в словах дело! - отозвался Семенов.

Фирсов вдруг весь как-то взъерошился и надулся.

- Нет, именно в этих словах!.. В словах!

И он спутанно стал доказывать, что именно эти слова, как чудо, как 'слово Божие', независимо от того человека, который сказал их, применив к своей страшной и горькой жизни, 'ударили по сердцам'. И в том, что он говорил, было что-то такое сухое, скучное, - его не стали слушать.

Марья Николаевна протянула руку в широком белом рукаве, точно крыло какой-то большой белой птицы, и громко сказала:

- Луна, луна всходит!

Фирсов круто замолчал и с выражением злой обиды посмотрел на нее.

- Да, конечно... луна важнее! - пробормотал он.

- Все важно, - ласково, успокаивая его, улыбаясь, сказал Ланде.

В глубоком мраке, не то очень близко, не то страшно далеко, из-за черного горизонта осторожно выглянул кто-то красный и тихо стал круглиться и расти, и сейчас же в темной воде заблестели искры, и тоненький, дрожащий золотой мостик ровно протянулся от одного берега к другому, точно таинственно и безмолвно предлагая легко перейти на ту сторону, в какой-то лазурно-темный и серебряно-светлый мир.

- Какая красота! - полным, восхищенным голосом сказала Марья Николаевна, и голос ее, сильный и свежий, радостно прозвучал над обрывом.

Ланде поднял на нее глаза и долго с радостью смотрел в молодое и красивое лицо, глубокими глазами глядевшее вдаль, мимо него.

- Иван Ферапонтович, - скрипучим, унылым голосом проговорил Фирсов и встал, - мы еще увидимся, конечно... А теперь я пойду.

Конечно, увидимся, - мягко и слабо пожимая ему руку с холодными и влажными пальцами, сказал Ланде.

Фирсов молча попрощался с другими и ушел, чиркая ногами.

- Охота тебе с ним связываться, - холодно пожал плечом Шишмарев, когда он отошел. - Ханжа, скаред... по церквам шляется, а ребенка своего мучает.

- Он... - начал Ланде.

- Э, да оставь, пожалуйста! - с досадой перебил Шишмарев.

Ланде грустно улыбнулся и замолчал.

Луна всплыла над землею и повисла в воздухе, круглая, молчаливая и светлая.

- Вот, напишите что-нибудь такое, Молочаев! - не поворачивая головы, сказала Марья Николаевна. - Так я вас сразу в великие художники произведу!

Молочаев молча смотрел на луну, и глаза у него расширились, стали мягче и глубже, точно он видел что-то, невидимое никому, кроме него, таинственное и великое.

Шишмарев с пренебрежительным вниманием посмотрел на него.

- Напишет! - сказал он и, отвернувшись к Ланде, заговорил торопливо, резко и озабоченно: - Ланде, у нас тут была история на Вершиловской мельнице. Вершилов стал мясо гнилое выдавать, ну, они и того... побили стекла, управляющего помяли... Двадцать два человека взяли!

- А что, они правы, Ланде? - вдруг спросил Семенов с добродушной иронией.

- Да... - твердо ответил Ланде.

- Гм... - издал Семенов неопределенный звук и нахмурился.

- Семейства их в ужасном положении... Скверная история! - встряхнул головой Шишмарев. - Мы тут кое-что устроили для них да что!..

Все замолчали. Ланде смотрел в землю и слабо шевелил тонкими пальцами.

Семенов тихо кашлянул, и звук отчетливо отдался над обрывом. Луна незаметно, точно крадучись, поднималась все выше и выше над чем-то черным и непонятным, и чем выше она поднималась, тем понятнее и светлее становилось это черное, и скоро стали ясно, но призрачно видны противоположный берег и белые полосы тумана в лугах. От реки тихо вставал тот же белый, холодный туман, и над темной глубокой водой заходили бледные и молчаливые призраки.

Стало сыро и холодно. Семенов застегнул пальто, глубоко надвинул на голову фуражку, так что уши жалко оттопырились, точно у летучей мыши, и встал.

- Я домой... - сказал он. - Холодно... А ты, Соня, пойдешь?

- Нет, - задумчиво ответила тоненькая, как былинка, девочка, все время неподвижно сидевшая над самым обрывом.

- Ну, как хочешь... - мутным голосом, равнодушно сказал Семенов... Холодно. Приходи ко мне, Ланде!

- Хорошо, - ответил Ланде.

- До свиданья!

- Что? - машинально отозвался Молочаев.

- Задумался, художник! До свиданья!

Семенов болезненно сгорбил спину и медленно пошел вдоль бульвара.

- Слушай, Леня... - тихо заговорил Ланде, и было видно, что думал он все время об этом. - Надо помочь тем...

- Да, что можно было - сделали. Средств нет никаких!

Ланде встал.

- Где же никаких?.. - сказал он задумчиво. - Ты приходи ко мне завтра... А теперь я пойду. Меня мама ждет.

Скоро стало совсем холодно. И земля, и небо, и вода, и лица людей - все голубело от холодного света луны и казалось прозрачным и холодным, как голубой лед. Шишмарев с Соней пошли в одну сторону, а Ланде, Молочаев и Марья Николаевна - в другую.

II

- Я с вас этюд напишу! - сказал Молочаев, близко наклоняясь к самому лицу Марьи Николаевны, ярко освещенному луной.

- Хоть два! - засмеялась она, и глаза у нее вспыхнули веселым гордым удовольствием.

Ланде поднял голову, посмотрел на них и сказал:

- Это хорошо...

Ему хотелось сказать: 'Это хорошо, что вы оба такие молодые, красивые и что вы влюблены друг в друга!' Но он не сказал и только улыбнулся.

- Что же вы думаете устроить для рабочих? - вспомнив и делая серьезное лицо, спросила Марья Николаевна.

Ланде слегка развел руками.

- Особенного ничего... а так, на первое время... у меня деньги есть.

Молочаев посмотрел на него, и от его освещенного луной худого, некрасивого, с большими прекрасными глазами лица на художника повеяло простой и несокрушимой решимостью. Чувство неприятной, неопределенной зависти шевельнулось в Молочаеве, точно поежился под лучом света в глубине души его какой-то притаившийся мутный дух.

- Отдадите? - недоверчиво кривя губы, спросил он.

- Да, - ответил Ланде.

- Все? - с выражением нехорошей шутки опять спросил Молочаев.