- Это неправда, - я никогда не отрекался от мамы... а только я решил жить отдельно от нее, потому что...
- Да охота тебе с этой дрянью говорить! - вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. - С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
- Понима-аю!.. - сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. - Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что... что, может быть, - прибавил он с потупленной гордой скромностью, - может быть, принесло бы вам некоторую пользу... Но раз так... Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать... и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с...
И Фирсов торжествующе поднялся.
- Ах, ты, старая скотина! - с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.
Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.
- Так-то-с! - торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.
- А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство... Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими... А вы слуга антихриста и...
- Убирайся к черту! - в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..
Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.
- Дохлая собака! - с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. - Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..
Ланде, бледный и. растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.
Ланде всплеснул руками и схватился за голову.
- Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я...
Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание...
Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.
- Куда ты? - испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.
- Я сейчас... - пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.
- Фирсов!.. отоприте! - прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.
За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.
- Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню... Отоприте!
Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.
Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.
- Ваня, - строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.
- Сонечка, - серьезно возразил Ланде, - но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо... Зачем, к чему такая злоба?
- Он подлец, дрянь, ничтожество! - убежденно сказала Соня. - Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его...
- Ах, какие вы глупости говорите, Соня! - махнул рукой Ланде.
- Это правда! - настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. Ну, пусть... Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже... Не это важно.
На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.
- Ланде, - крикнул он сурово, - иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..
В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.
XI
Вечером во флигеле Фирсова горел огонь и при его мертвом, неподвижно желтом свете Фирсов сидел прямо и неудобно перед столом и писал донос на Ланде архиерею. Перо скребло по бумаге, как грызущая мышь; было душно, жарко и от спертого воздуха и от тяжелой злобы, наполнявшей уязвленную душу Фирсова.
За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато- синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.
Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.
- А я тебе говорю, - сказал Семенов, решительно размахивая палкой, что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись...
- Нет, - печально, но твердо возразил Ланде, - это отчаяние, а отчаяние - грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! - вот самое лучшее для человека.
Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.
- А кто нам скажет, как лучше выполнить?
- Сердце, - убежденно ответил Ланде, - совесть.
- Ну, брат, совесть у людей бывает разная... - Об этом не надо думать, Вася... Никто нас и не призывает к тому, чтобы оценивать и сравнивать совести: каждому человеку надо думать только о своей... Это гордость, Вася... непременно сейчас же оценивать и выяснять, даже приговор постановлять над всем. Надо только, чтобы всякий человек искренно считал себя правым во всех делах своих.
- Все это прекрасно... - возразил Семенов и усмехнулся. Да толку от этого мало... Так-то!
К ним подошли ярко вырезанные лунным светом на темном фоне домов и деревьев Шишмарев, Молочаев, Марья Николаевна и Соня, прижавшаяся к ней с тем восторгом и влюбленностью, с которой девочки всегда относятся к взрослой, красивой и смелой девушке.
Марья Николаевна нерешительно и неловко пожала руку Ланде и невольно улыбнулась, вспомнив его фигуру в вечер нападения. Она отвернулась к обрыву и обняла Соню мягкой, полной рукой. Молочаев стал на обрыве, окованный холодным серебром лунного света, красивый и большой; а маленький Шишмарев торопливо обратился к Ланде.
- Слушай, Ваня, это черт знает что такое! - резким голосом, нервно двигая руками и потирая их, заговорил он. - Неужели ты окончательно не умеешь разбирать людей? Ведь этот Фирсов - дрянь известная, ханжа, доносчик, член русского собрания, а ты с ним возишься... Мне Соня рассказывала, что ты у него чуть ли не прощения вымаливал...
- Он не такой дурной человек... - тихо ответил Ланде.
- Да ведь он гадости делает на каждом шагу!
- Он не понимает, что делает и как вредит этим себе самому. Если бы понимал, не стал бы этого делать... Надо объяснить ему, больше жалеть его, он поймет...
- Тьфу! - плюнул Семенов.
Шишмарев с молчаливым недоумением воззрился на Ланде.
- Не сердись, милый!.. - кротко сказал Ланде Семенову. - Я тебя все раздражаю, а я, право...
- Если хочешь знать, - резко и пылко заговорил Шишмарев, перебивая, так такая любовь просто бессмысленна... Любить надо того, кто достоин любви или хоть жалости; а кто достоин одного презрения,
