можете мне поверить очень страстно!

Карсавина, не отвечая, собрала свои книги.

'Зачем так... за что?' - с тоской думала она и вдруг с ужасом подумала, что выдала себя, и он презирает ее.

Юрий подал ей упавшую книгу.

- Пора домой... - тихо сказала она.

Юрию было мучительно жаль, что она уйдет, и в то же время ему показалось, что выходит оригинально и красиво, далеко от всякой пошлости.

И он загадочно ответил:

- До свиданья!

Но когда Карсавина подала ему руку, Юрий против воли нагнулся и поцеловал ее в мягкую теплую ладонь, от которой пахнуло ему в лицо милым нежным запахом. Карсавина сейчас же с легким вскриком отдернула руку.

- Что вы!

Но мимолетное ощущение прикосновения к губам мягкого, девственно холодноватого тела было так сильно, что у Юрия закружилась голова, и он мог только блаженно и бессмысленно улыбаться, прислушиваясь к быстрому шороху ее удаляющихся шагов.

Скоро скрипнула калитка, и Юрий, все так же улыбаясь, пошел домой, изо всех сил вдыхая чистый воздух и чувствуя себя сильным и счастливым.

XXII

Но в своей комнате, после простора и прохлады лунной ночи, душной и узкой, как тюрьма, Юрий опять стал думать, что все-таки жить скучно и все это мелко и пошло.

- Сорвал поцелуй! Какое счастье, какой подвиг, подумаешь! Как это достойно и поэтично: луна, герой соблазняет девицу пламенными речами и поцелуями... Тьфу, пошлость! В этом проклятом захолустье незаметно мельчаешь!

И как, живя в большом городе, Юрий полагал, что с тип ему только уехать в деревню, окунуться в простую, черноземную жизнь, с ее работой, настоящей невыдуманной работой, с ее полями, солнцем и мужиками, чтобы жизнь приобрела, наконец, истинный смысл, так теперь ему подумалось, что если бы не эта глушь, если бы перенестись в столицу, то жизнь закипела бы на настоящем пути.

- В столице шум, шумят витии! - с задумчивым лицом и бессознательным пафосом продекламировал Юрий.

Но мгновенно изловив себя на мальчишеском восторге, махнул рукой.

А впрочем, что из того... все равно!.. Политика, наука... все это громадно только издали, в идеале, в общем, а в жизни одного человека такое же ремесло, как и всякое другое! Борьба, титанические усилия... да... Но в современной жизни это невозможно. Ну что ж: я искренно страдаю, борюсь, преодолеваю... а потом? В конце концов? Конечная точка борьбы лежит вне моей жизни. Прометей хотел дать людям огонь и дал - это победа. А мы? - мы можем только подбрасывать щепочки в огонь, не нами зажженный, не нами потушенный.

И вдруг у него выскочила мысль, что это потому, что он, Юрий, не Прометей. Мысль эта была неприятна ему, но он все-таки с болезненным самобичеванием подхватил се:

Какой я Прометей! У меня все сейчас же на личную почву, я, я, я!.. Для меня, для меня!.. Я так же слаб и ничтожен, как и все эти людишки, которых я искренно презираю!

Эта параллель была так мучительна для него, что Юрий спутался и несколько времени тупо смотрел перед собою, подыскивая себе оправдание.

'Нет, я не то что другие! с облегчением подумал он, уже по одному, что я это думаю... Рязанцев, Новиковы, Санины не могут думать об этом. Они далеки от трагического самобичевания, они удовлетворены, как торжествующие свиньи Заратустры! У них вся жизнь в их собственном микроскопическом я, и они-то заражают и меня своей пошлостью... С волками живя, по-волчьи и выть начинаешь! Это естественно!'

Юрий стал ходить по комнате, и, как это часто бывает, с переменой положения и мысли его переменились.

'Ну хороню... Эго так, а все-таки надо обдумать многое: какие у меня отношения с Карсавиной? Люблю я се или нет, все равно, что может выйти из этого? Если бы я женился на ней или просто связался на некоторое время, было ли бы для меня это счастьем? Обмануть ее - было бы преступлением, а если я ее люблю, то... ну хорошо: у нее пойдут дети, почему-то краснея, торопливо подумал Юрий, - в этом, конечно, нет ничего дурного, но все-таки это свяжет меня и лишит свободы навсегда! Семейное счастье мещанская радость! Нет, это не для меня!'

'Раз, два, три... - думал Юрий, машинально стараясь ступать так, чтобы с каждым шагом попадать через две доски пола в третью. - Если бы наверное знать, что детей не будет... Или если бы я мог полюбить своих детей так, чтобы отдать им жизнь... Нет, это тоже пошло... Ведь и Рязанцев будет любить своих чад, чем же мы будем отличаться друг от друга? - Жить и жертвовать! Вот настоящая жизнь!.. Да... Но кому жертвовать? Как?.. На какую бы я дорогу ни бросился и какую бы цель я себе ни поставил, где тот чистый и несомненный идеал, за который не жаль было бы умереть?.. Да, не я слаб, а жизнь не стоит жертв и любви. А если так, то не стоит и жить!'

И этот вывод никогда еще так ясно не укладывался в мозгу Юрия.

На столе у него всегда лежал револьвер, и теперь он, блестя своими полированными частями, попадался на глаза Юрию каждый раз, когда тот доходил до стола и поворачивался обратно.

Юрий взял его и внимательно осмотрел. Револьвер был заряжен. Юрий взвел курок и приставил револьвер к виску.

'Так вот... - подумал он, - раз и кончено? Глупо или умно стреляться? Самоубийство-малодушие... Ну что же, значит, я малодушен!'

Осторожное прикосновение холодного железа к горячему виску было приятно и жутко.

'А Карсавина? - бессознательно пронеслось в голове Юрия. - Так я и не буду обладать ею и оставлю это возможное для меня наслаждение другому?'

И при мысли о Карсавиной в нем сладострастно и нежно все замерло. Но усилием воли Юрий заставил себя подумать, что это все пустяки, ничто в сравнении с теми важными и глубокими мыслями, которые, как ему казалось, наполняли его голову. Но это было насилием и насилуемое чувство отомстило ему неудовлетворенной тоской и нежеланием жить.

'Отчего бы и в самом деле', - с замиранием сердца спросил себя Юрий.

Опять, и уже с намерением, в которое не верил и над которым стыдливо усмехнулся, Юрий приложил револьвер к виску и, не отдавая себе отчета в своем движении, потянул за спуск.

Что-то с диким ужасом, холодное и острое, дернулось в нем. В ушах зазвенело, и вся комната как будто метнулась куда-то. Но выстрела не было, и послышался только слабый металлический щелчок курка.

Юрий, охваченный слабостью с головы до ног, медленно опустил руку с револьвером. Все в нем дрожало и ныло, голова кружилась, во рту мгновенно пересохло. Когда он клал револьвер, руки прыгали и несколько раз стукнули револьвером о стол.

'Хорош', - подумал он и, овладев собою, подошел к зеркалу и взглянул в его темную холодную поверхность.

'Значит, я трус? Нет, - с гордостью промелькнуло в нем, - не трус! Все-таки я сделал это и не виноват, что вышла осечка!'

Из темного зеркала на него смотрело такое же лицо, как и всегда, но Юрию оно показалось торжественно и сурово. Он с удовольствием, стараясь, однако, уверить себя, что не придает этому акту самообладания никакого значения, показал себе язык и отошел.

- Не судьба, значит! - произнес он вслух, и слово это утешило и ободрило его.

'А что, если бы меня видели?' - с боязливым смущением подумал он в ту же секунду и невольно оглянулся.

Но все было тихо. За запертою дверью не чудилось ничего. Казалось, что за пределами комнаты ничего нет, и Юрий один живет и страдает в безграничной пустоте. Он потушил лампу и удивился, что в комнату сквозь щели ставен уже пробивается бледно-розовый свет утра.

Он лег спать, и во сне ему представилось, что кто-то тяжелый и громоздкий сел на него, вспыхивая