Однажды утром во двор к Ставровым забежал их сосед Павел Кущин. Несмотря на мороз, он был босиком, без шапки, белый, как стена, и губы его дрожали.

— Беда у меня, Андрюха, — растерянно затоптался он на снегу. — Бежим, голубчик, поможешь, бежим скорее!

— А что случилось? — Андрей кинул вилы.

— Мерин у меня пропадает! — Зубы Павла выбивали частую дробь. — С вечера, должно быть, снял с себя оброть, ложился в конюшне, а там в полу острый кол торчал, он и пропорол брюхо колом…

Андрей бросился следом за Пущиным.

Дверь в низкую, тесную конюшенку была открыта, и скупой свет пасмурного зимнего утра освещал понуро лежащего на боку вороного мерина. Мерин лежал в луже мочи и крови, а на полу, под его боком, перламутрово мерцала вывалянная в навозе горка кишок. В темном углу скулила кудлатая собака.

— Ох ты боже ж мой! — закрутился по конюшне Павел. — Да чего ж мне с тобою делать, бедная головушка? Разве ж до ветеринара теперь доскачешь?

— Надо бы отца позвать, да он вчера уехал в Пустополье, — со страхом и жалостью поглядывая на мерина, сказал Андрей.

На бегу натягивая рубахи, к конюшне бежали Демид и Петр Кущины, ковылял дед Силыч, в хате дурным голосом вопила Зиновея, Павлова жена. Мужики сгрудились вокруг мерина, осматривали его со всех сторон, а он тяжело, с кряхтеньем дышал, раздувая разбросанную вокруг полову.

— Надо ему сразу же заправить кишки в нутро, — сказал Демид.

Он притронулся ладонью к холодеющей радужной горке, от которой шел слабый парок.

— Видать, не дюже давно пропорол, перед светом… кишки еще теплые…

— Беги, скажи Зиновее, чтоб поставила водицы согреть, — сказал дед Силыч, толкнув Павла. — Спробуем ополоснуть всю эту справу водицей и заправим, — может, чего и получится.

— А выйдет чего? — глухо, недоверчиво спросил Павел.

Дед Силыч пожал плечами:

— Если в середке ничего не повредил — выйдет, а если повредил желудок или же порвал какую нутряную кишку — тогда считай, что все кончено…

— Вот чего: вы тут заправляйте внутренность, а я запрягу своих коней и поскачу в Пустополье до ветеринара, — засуетился Демид, — может, еще и спасем худобу.

Через четверть часа он уже мчался в санках вниз по холму, осатанело понукая низкорослых коней.

Павел вынес из хаты миску с теплой водой, иголку и нитки. Дед Силыч, осторожно орудуя непослушными руками, ополоснул в миске скользкие, раздутые воздухом кишки и, ощупав пах мерина, стал запихивать их в рваную рану. Обессилевший мерин натужно храпел, его влажный глаз лилово светился.

— Вдень нитку и зашивай, — сказал дед Андрею, вытирая о штаны испачканные кровью и слизью руки.

— Как это — зашивай? — испугался Андрей. — Я не смогу.

— Сможешь…

Став на корточки, Андрей ткнул острую иглу в кровоточащий лоскут на паху мерина. Мерин не шевельнулся, только по спине его пробежала и сникла в шерсти короткая дрожь.

— Зашивай, зашивай! — гудел за спиной Андрея дед Силыч.

Однако их старания оказались напрасными. Павел еще не успел отрезать ножом суровую нитку, как мерин дрогнул, захрапел, забил ногами в предсмертных конвульсиях, застучал копытами о глиняную стенку, вытянулся и перестал дышать. Павел молча опустился на порог.

— Тут уж ничего не сделаешь, сосед, — жалостно посматривая то на Павла, то на издохшего мерина, сказал дед Силыч, — значит, он себе колом нутро суродовал, все чисто порвал в середке.

Андрей привел свою серую кобылу, накинул на нее шлею и прихватил валек. Дед Силыч сложил вдвое толстую веревку, захлестнул петлей задние ноги издохшего мерина, завязал узел на вальке. Серая, беспокойно поводя ушами и оглядываясь, рванула, выволокла мерина из конюшни, остановилась.

— Вот и все, — сказал Павел, глядя на прикушенный желтыми, изъеденными зубами язык мерина. — Вот я и об-пахался и обсеялся…

Из хаты выскочила беременная, в подоткнутой юбке Виновен. Она кинулась к мерину, отвернулась к стене, заголосила, как по покойнику:

— Ой, худобушка ж ты моя жалкая! Да чего ж нам теперь делать? Кто ж нас теперь накормит, кто землицу нам вспашет? Мы ж тебя смалочку растили, сколько годов за тобой глядели и недоглядели…

Когда Демид вернулся из Пустополья с ветеринаром и остановил на холме взмыленных лошадей, он увидел распластанную на крыше сырую лошадиную кожу. На вороную шерсть кожи мягко, лениво ложился белый снежок…

Этот случай с соседским мерином потряс Андрея. Вернувшись домой, он осмотрел в конюшне каждый уголок, вынес оттуда и поставил отдельно под навесом вилы, лопаты, грабли, начисто вымыл ясли, разбросал свежую соломенную подстилку.

Вечером он сказал приехавшему отцу:

— У Павла Кущина конь издох, напоролся в конюшне на кол… Давай весной поможем Павлу вспахать поле.

— А что, ему некому помочь? — нахмурясь, спросил Дмитрий Данилович. — У него двое братьев рядом живут, Демид и Петр, и у обоих по паре коней.

Но Андрей не унялся:

— Вот и хорошо. Спряжемся с Демидом и вспашем Павлу поле. А у Петра такие клячи, что он, наверное, и себе-то не сможет вспахать.

— Ладно, — отмахнулся Дмитрий Данилович, — до весны еще далеко…

С недавнего времени в отношениях Дмитрия Даниловича к старшему сыну появились новые черты: временами он еще покрикивал на Андрея и, если замечал какую-нибудь неисправность в конюшне, в коровнике или под стогами сена, ругал сына лодырем и обормотом, но однажды подозвал Андрея и неожиданно спросил у него:

— Не посеять ли нам яровую в балке, за бугром?

Андрей удивленно глянул на отца — с чего это он вздумал с ним советоваться — и ответил с достоинством:

— Ничего не выйдет, там весенняя вода размывает скаты, ила несет видимо-невидимо. Давай уж лучше посадим в балке позднюю кукурузу.

— Что ж, можно и кукурузу, — согласился Дмитрий Данилович.

С этого дня он стал относиться к сыну как к взрослому: если Андрей поздно возвращался с вечерок, помалкивал; если заставал его где-нибудь за конюшней с папиросой в зубах, делал вид, что не заметил, молча поворачивался и уходил.

Андрей чувствовал это новое отношение отца и сам старался походить на взрослых: степенно здоровался с соседями, ходил деревенской неторопливой походкой, вразвалку, на скотину покрикивал хрипловатым баском. Однажды, впервые в жизни, он решил побриться, взял отцовскую бритву и, оставшись один, пристроился в кухне перед осколком зеркала. В зеркале хмурилось молодое обветренное лицо с белесым чубом, иссиня-серыми пристальными глазами и облупленным носом. Поеживаясь от щекотного прикосновения жесткой кисти, разбрызгивая по рубахе взбитую пену, Андрей намылил щеки, подбородок и стал неумело водить бритвой по коже. Он порезался в двух местах, но с гордостью и уважением к самому себе начисто соскреб мягкий пушок на лице. Глубокий порез на верхней губе он заклеил папиросной бумагой и подумал с удовлетворением: «Теперь можно идти на вечерки, все в порядке. А то косой Тихон проходу, проклятый; не дает: куда, мол, ты, курчонок, лезешь со своим пухом!»

Зимой, когда старики отсиживались дома и девчатам негде было принять парней-ухажеров, вечерки устраивали в тесной хате тетки Лукерьи. Девчата приносили с собой пряжу, тайком, под платками, тащили немудреную закуску: одна — хлебину, другая — миску капусты, третья — кусок сала. Парии в складчину покупали полведра самогона. Так коротали долгие зимние вечера.

Побрившись, накормив скотину, Андрей дождался темноты и пошагал на вечерку. Он еще вчера дал