ножи, повизгивали мясорубки, звенели тазы.

По столовой расхаживал грузный начальник строительства Карпо Калиникович Дуда, за которым тенью следовала черная с подпалинами легавая Альма. Мужчины успели выпить и были навеселе, но делали вид, что помогают Марфе Васильевне: сдвигали принесенные от соседей столы, переносили с места на место стулья, а больше прикладывались к стоявшим на подоконнике чаркам.

Андрей и Еля бродили по комнате, не зная, чем заняться. Еля попыталась было проникнуть в кухню, но женщины ее туда не пустили, закричав хором, что в такой день ей стоять у плиты не положено.

— Шли бы вы погуляли, смотрите, какой день хороший, — сказала Марфа Васильевна, — а мы тут без вас управимся. Только Гошу нам оставьте, без него мы не обойдемся…

После дождя вновь выглянуло солнце, омытые дождем деревья сияли. На крышах домов ворковали голуби.

— Давай пойдем искупаемся в озере, — сказал Андрей Еле.

— Пойдем, — согласилась Еля, — только подожди минутку, я переоденусь.

На озере не было никого. В сосновом бору свежо и остро пахла хвоя. Чуть дальше, в дубовой роще, пронзительно кричала иволга, протяжно и звонко ворковали горлицы. Крохотный бирюзовый зимородок, точно большая бабочка, носился над зеркально-чистой водой.

Андрей и Еля разделись, взявшись за руки, пошли к воде. Оба они, стыдясь и радуясь, старались не смотреть друг на друга, а если смотрели, то делали это незаметно, украдкой. Первый раз в жизни Андрей увидел Елю почти обнаженной: ее покатые оголенные плечи, чуть прикрытую черным грудь, округлый живот, крепкие стройные ноги.

— Давай я понесу тебя, — задыхаясь, сказал Андрей.

— Зачем? — не глядя на него, спросила Еля.

— Не знаю, мне хочется взять тебя на руки…

— Я тяжелая…

— Ничего…

— Нет, правда, не надо…

Но Андрей уже нагнулся, правой рукой обнял ее ноги, а левой обхватил шею и осторожно понес в воду. Она действительно была тяжелой, рослая, прекрасно сложенная девушка, но он, чувствуя на руках эту милую, такую желанную тяжесть, нес ее, прижимая к себе, нес, как самую драгоценную, самую радостную для него ношу…

Чем глубже Андрей входил в озеро, тем легче становилась Еля, и вот, зайдя в воду по грудь, он совсем перестал чувствовать ее тяжесть. Вода успокоилась, и сквозь ее пронизанную солнцем прозрачность невесомое Елино тело показалось Андрею голубовато-белым, неземным, таким таинственным и влекущим, что он замер от блаженной, никогда еще не изведанной им, поразившей его в самое сердце сладостной боли… Прижавшись к нему, Еля лениво шевелила ногами, а вокруг ее длинных ног, словно ласковые шелковистые змеи, едва заметно шевелились изумрудно-зеленые стебли кувшинок. Белые и желтые кувшинки с пахучей медовой ямкой в цветках плавали вокруг на плоских распластанных листьях, и было их на озере множество. Светило летнее солнце, в лесу над озером безмятежно пели птицы, сияла небесная голубизна. И озеро, и лес, и редкие высокие облака, казалось, застыли, очарованные незаметным, никому не ведомым человеческим счастьем…

Андрей целовал прохладные, влажные Елины плечи, и она молча прижималась к нему. Он тоже молчал, и ему уже чудилось, что они с Елей медленно летят где-то между небом и землей и что никто в мире никогда не остановит этот их сказочный бесконечный полет…

А вечером Андрею запомнилось одно: люди вокруг длинного стола, звон бокалов, крики «горько!», горячая, подставленная для поцелуя Елина щека, клубы табачного дыма, украинские песни, чьи-то объятия, смех, возня под столом черной Альмы… Потом все слилось в его сознании в сплошной гул, и он уже не помнил, как чудом державшийся на ногах Гоша отвел его, уложил на диван и прокричал в ухо:

— Ты, капитан, наклюкался зверски! Вздремни малость, а через часок я тебя разбужу.

Через час Гоша действительно разбудил Андрея и втолкнул в ванную. Там Андрей смочил под краном голову, расчесался, привел себя в порядок. В столовой сидели одни мужчины. Все женщины ушли спать.

— Что, молодожен, проспался? — крикнул пьяный Дуда, — Гляди, так можно проспать и царство небесное. На, выпей чуток, чтоб наша доля нас не цуралась…

Андрей выпил стопку водки. Дуда затянул песню, и все нестройно подхватили ее. Потом снова выпили, заговорили о заводе, о станках, о колхозах, о ценах на молоко и на мясо, о голодном походе безработных ветеранов войны в Вашингтон, о фашистском перевороте в Пруссии, о Гитлере.

Совсем захмелевший Дуда забормотал, стуча кулаком по столу:

— Н-ничего, хлопцы… М-мы с П-платоном Ивановичем п-построим завод, который б-будет готовить добрые подарки для всей этой нечисти…

Разошлись ненадолго и, поскольку предстоял выходной день, условились отдохнуть, опохмелиться и восход встретить всем вместе.

Утро выдалось прохладное, ясное. Над лесом заалела заря. Выпив по бокалу вина со льдом, все пошли к протоке. Голова у Андрея кружилась, он шел, стараясь держаться поближе к Еле. На мосту Карпо Калиникович Дуда стал бросать в воду щепки, камни, и его Альма очертя голову кидалась вниз, ныряла под общий смех и одобрение.

Опершись локтями о перила моста, Андрей стоял рядом с Елей, незаметно гладил ее теплую руку, всматривался в бледное, утомленное ее лицо, в лицо отца и всех стоявших на мосту людей, и ему все еще казалось, что он видит долгий, волшебный сон: и солнечный восход над голубой протокой, и тающие над водой легкие полосы тумана, и лиловый лес невдалеке, и черную собаку Альму, которая, вылезая из воды, трясет ушами… Бережно и робко обняв Елю за талию, он стоял молча, смотрел на почти незаметное движение воды внизу, и в нем в эти минуты слились в одно беспокойное и счастливое чувство любовь к Еле, которую он назвал своей женой, восторженное преклонение перед ослепительным солнцем и небом, щемящая жалость к старой оглохшей собаке, и он стоял опустив голову и думал: «Мы будем счастливы с тобой, Еля, и любовь моя к тебе не исчезнет никогда, так же как никогда не исчезнет эта сверкающая голубизной, колючая, полная счастья и страданий жизнь».

Думая так, он вдруг ясно понял, что где-то позади остались его отрочество и юность, что к нему пришло что-то новое, и он, удивляясь, с тревогой и с уважением подумал о себе как о взрослом, на которого в эти дни легла впервые познанная им ответственность не только за свою, но и за чужую жизнь…

Через два дня Марфа Васильевна и Еля уехали, чтобы собрать Елины вещи, получить в институте документы и приготовить все необходимое к дальней дороге. Андрей попытался было сказать, что поедет вместе с ними, однако Еля вежливо, но твердо отклонила его просьбу:

— Нет, Андрюша, ты нам будешь только мешать. Оставайся здесь, а мы вернемся через неделю.

А Марфа Васильевна добавила улыбаясь:

— Поскучай, дорогой зятек, по молодой жене. Это полезно.

Дмитрий Данилович тоже уехал в Огнищанку, заверив всех, что скоро вернется.

Андрей и Гоша в эти дни были предоставлены самим себе. Платой Иванович с утра до вечера трудился на стройке, а они загорали, лежа на берегу озера, бродили по лесам, шлялись по базару и объедались малиной, таская ее в маленьком чемоданчике. Андрей затосковал по Еле. Он тщетно пытался скрыть от Гоши свое настроение, но тот только смеялся над ним.

В один из вечеров, сидя за бутылкой вина, Платон Иванович заговорил с Андреем о Еле.

— То, что ты, Андрюша, так давно и так терпеливо любишь Елку, это хорошо, — задумчиво сказал Платон Иванович. — Я тебе скажу чистосердечно: она заслуживает любви. Причем говорю я это не потому, что она моя дочка. Впрочем, ты, видно, и сам это понял. Но ты не думай, что тебе будет с ней легко. При всех своих хороших чертах девка она упрямая, с капризами и, прямо скажу, избалованная, в чем больше всего виноваты мы с матерью.

Платон Иванович провел рукой по седеющим усам, допил вино.

— Когда ты станешь отцом, ты сам поймешь это, — продолжал он. — Росла она у нас одна- единственная, мы ей ни в чем не отказывали, старались исполнить каждое ее желание. Никаких трудностей в жизни она не видела… Ну а подросла, стали за ней хлопцы бегать, чуть ли не молились на нее. — Платон