кровопийцам-царям, усмиряли народные восстания, командовали целыми краями и губерниями, сажали в тюрьмы и ссылали на каторгу, а сами наживали несметные богатства. Они гордились своими подвигами во имя России, гордились тем, что проливали кровь в сражениях против чужеземцев-захватчиков. Но разве эти их заслуживающие признания и благодарности подвиги могли перевесить на чаше весов все то жестокое и злое, что они причинили народу?

Больше всего и чаще всего я думаю при этом о своем отце. Чью кровь он проливал и в кого стрелял, будучи в белых армиях Корнилова и Деникина? В иноземцев? В преступников? Нет, он, верой и правдой служа темным силам прошлого, расстреливал свой народ, чьим трудом жили мы, поколения князей Барминых, и подобные нам паразиты…

Сознание того, что на мне, ни в чем не виновном, никому не причинившем никакого зла, лежит вина моих предков, и особенно тяжкая вина моего родного отца, не дает мне покоя, мучает меня, и я сейчас думаю о тех новых, еще неведомых мне путях, по которым я пойду, чтобы кровью своей, а может быть, самой жизнью искупить вину перед русским народом…

Это твердое мое решение, и в этом решении каждый день укрепляет меня мой новый друг, разделяющий все мои мысли. Я безмерно рад, что встретил его и что он поддерживает меня. Этот человек появился у нас не очень давно. Он бывший офицер казачьих войск, потом служил в белой армии, был ранен и оказался за границей. Его зовут Максим Мартынович Селищев…»

Андрей вздрогнул, почувствовал, что смертельная бледность покрыла его лицо. Северьян Северьянович поднял голову, посмотрел на замолчавшего Андрея красными от слез глазами.

— Что ты, Андрюшенька? — спросил он.

— Максим Мартынович Селищев, — сказал Андрей, с трудом ворочая непослушным языком, — это мой дядя, родной брат моей матери… Он без вести пропал много лет назад…

Весь вечер Андрей бродил в парке, обошел кругом весь замок, потом, разгребая валенками снежные сугробы, куря папиросу за папиросой, пошел в сад.

На темном небе призрачно мерцали звезды. Обнаженные деревья чернели на белом снегу. В ближней деревне лаяла собака, и гулкое эхо разносило по спящим, заснеженным полям ее хрипловатый, тоскливый лай.

Андрей ходил между деревьями, напряженно всматривался в смутное, туманное и глубокое свечение неба, как будто безмолвное, пугающее своей бесконечностью пространство могло ответить на немой вопрос Андрея, облегчить и разрешить все, что свалилось на него в этот пасмурный зимний день…

«Как непонятны и странны судьбы людские, — думал Андрей, — и как трудно предугадать неожиданные их повороты и столкновения… Это пугающе новое, что надвигается на деревню и чему завтра я, Андрей Ставров, должен буду отдать все свои силы и жизнь. Как оно повернется? Как его встретят тысячи тысяч крестьян? Примут ли они это новое, если даже умные, учащие других и уважаемые учениками люди говорят о нем по-разному? Этот расстрелянный красными князь, перед смертью заклинавший сына мстить народу, и его чистый душой, честный сын, который вдруг принял на себя вину многих поколений… И дядя Максим, которого все считали давно погибшим и который вдруг объявился где-то в далекой Франции. Как он жил все эти годы и что думает о своей судьбе? И что подумают теперь о дяде Максиме отец, мать, Тая? И как я расстанусь с Елей, и неужели когда-нибудь исчезнет, умрет моя любовь к ней?..»

Так, шагая по снегу, думал в этот холодный зимний вечер взволнованный Андрей, но на его молчаливые, смятенные вопросы не мог ответить никто — ни безмолвные, тихо звенящие ветвями деревья в саду, ни усеянное мерцающими звездами небо, ни покрытая пушистым снегом, скованная морозом земля…

Молодой князь Петр Бармин и Максим Селищев сидели в бистро на берегу залива. За время своей работы на винодельне мсье Доманжа Максим успел привязаться к Бармину. Маленький, тщедушный, с вьющимися белокурыми волосами и нежным румянцем на щеках, он казался значительно моложе своих лет и, хотя ему пошел двадцать второй год, был похож на скромного, застенчивого подростка.

В этот утренний час в бистро никого не было. Сонная хозяйка с удивлением посмотрела на ранних посетителей, поставила перед ними кувшин вина, кусок сыра и продолговатое блюдо с устрицами.

— Прошу вас, господа, — сказала она, оправляя крашеные волосы и сдерживая зевоту, — устрицы самые свежие, их на рассвете доставляют мне местные рыбаки…

— Что-то долго нет наших, — сказал Бармин и посмотрел на часы, — к девяти они должны были подъехать.

— Не волнуйся, подъедут, — успокоил его Максим.

Уже пятые сутки они бродили в сосновых лесах на побережье Бискайского залива, посещали одинокие домики лесников, ночевали в палатках среди песчаных дюн, ездили с рыбаками на моторных ботах ловить омаров. В этом путешествии принимали участие девятнадцатилетняя Катя, сестра Бармина, ее подруга Габриэль, хорошенькая девчонка, дочь богатого виноградаря Гишара, тайно влюбленная в Петра; были с ними и Гурий Крайнов и молодой коммерсант из Бордо Альбер Дельвилль, веселый холостяк, имеющий виды на Катю.

Два дня назад Дельвилль усадил в свой шестиместный «рено» обеих девушек, Крайнова и укатил с ними в Байонну, а оттуда — к перевалу Сомпорт, чтобы показать своим спутницам северные склоны Пиренеев, полюбоваться горными реками и посетить хижины пастухов…

— Не нравится мне, что Дельвилль так настойчиво обхаживает сестру, — сказал Бармин, попивая кисловатое прохладное вино. — Если Катя выйдет за него замуж, она никогда не вернется в Россию.

— А что ж ей делать? — резонно заметил Максим. — Девушке девятнадцать лет, надо ей как-то устраивать свою судьбу.

Они помолчали. За распахнутыми окнами бистро тускло светилась гладь залива. По заливу скользили черные рыбацкие лодки. День был теплый, влажный и пасмурный, обычный зимний день на побережье Атлантики. Моросил едва заметный дождь, такой мелкий, что он казался влагой, оседающей на земле и на темно-зеленых иглах высоких сосен.

Петр Бармин задумчиво посмотрел в окно.

— Сейчас там, у нас дома, в России, лежат снега, — сказал он, — под стрехами крыш блестят ледяные сосульки… мальчишки катаются на салазках… одетые в полушубки и в валенки женщины носят воду на коромыслах…

— А на Дону темнеют проруби, — сказал Максим, — казаки наши ставят в них вентери… В такую пору хорошо ловятся рыбец, селява, таранка… И по всем станицам свадьбы шумят…

Хозяйка бистро, которая успела ловко подкрасить губы, не без интереса прислушивалась к грустному разговору двух ранних посетителей, так непохожих один на другого, и, хотя не понимала русского языка, безошибочно заключила: «Эмигранты, конечно. Тот высокий брюнет с седыми висками, по всему видно, офицер, а мальчик-блондин, должно быть, его родственник».

Глянув на хозяйку, Максим сказал, понизив голос:

— Знаешь, Петя, мне не очень хотелось бы говорить об этом, но и промолчать нельзя. Понимаешь, мне кажется, что тебе надо быть подальше от Крайнова.

— Почему? — спросил Бармин.

— Потому что он никому не открывает себя до конца. Я его хорошо знаю, мы ведь из одной станицы. Человек он храбрый, воевал, как положено донскому казаку, но сейчас помешан на одном: на свержении Советской власти. Он путается со всякой сволочью, связан с какими-то тайными организациями в разных странах. И я очень боюсь, чтоб он не вовлек тебя в какую-нибудь аферу. А зачем это тебе? Зачем это нам с тобой? Советскую власть признал в России весь народ, и мы, русские, должны для себя сделать выводы даже здесь, за границей, если мы не хотим порвать со своим народом навсегда.

— Я это хорошо понимаю, — сказал Бармин, — и ни в какие аферы меня не вовлечет никто.

— Мы, Петя, должны подумать с тобой и о другом, — сказал Максим.

— О чем?

— Чтобы вилла твоего отчима не стала пристанищем для заговорщиков. А это может случиться. Княгиня Ирина Михайловна по своей доброте сердечной жалеет земляков-беженцев, а мсье Доманж в угоду ей принимает на виноградники всех без разбора, особенно осенью. Такие, как Крайнов, могут воспользоваться этим.