массовым уничтожением? — сказал Юрген.

— Да, уничтожением, — подтвердила Ингеборг, — и пусть вас не путает это. Уничтожение живой, жрущей, беспрерывно размножающейся похотливой дряни будет казаться жестоким и бесчеловечным только сегодняшним поколениям людей. А наши правнуки поблагодарят нас за то, что мы, нарушив все божеские и человеческие заповеди, уничтожили слабых во имя красивых и сильных…

Ингеборг положила теплую ладонь на руку Юргена.

— И потом… прямыми исполнителями приговора судьбы будем не мы с вами, Юрген. Нас не коснется кровь тех, кому надлежит исчезнуть. Эту некрасивую, грязную работу выполняют такие, как те, пьяные, — Ингеборг повела плечом в сторону слабо светящихся окон дома, — на большее эти примитивные ублюдки не способны. А мы с вами — судьи, только высокие судьи, которым дано право вынести смертный приговор всем лишним на земле.

Зябко поежившись, Ингеборг на секунду задумалась:

— Я плохо знаю Гитлера и его ближайших друзей, видела их несколько раз. Мне кажется, что по- настоящему интеллектуальны только двое из них — Геббельс и Розенберг. Но Гитлер победит и будет в самое ближайшее время руководить Германией, потому что в основу своей политики он положил будущее. Не то будущее, которое готовят человечеству всеядные филантропы-коммунисты с их царством божьим на земле и господством рабов, а то, которого достойны только сильные духом. Не так ли, мой милый немногословный собеседник?

В лунном сиянии, в этом свежем предвесеннем лесу тонкое лицо Ингеборг показалось Юргену прекрасным. Он закурил сигарету и заговорил, задумчиво опустив голову:

— Да, я с вами согласен. Хотя, по правде говоря, я не думал, что вы такая.

— Какая? — кокетливо спросила Ингеборг.

— Не знаю, — признался Юрген. О том, что вы говорили, я тоже думал не раз, должен был думать. Ведь в отличие от вас мне пришлось многое испытать. Отец у меня был очень добрый человек, труженик. О нем никто не мог сказать, что он помещик-зверь, эксплуататор. Мы жили в России честно. У нас была земля, было свое небольшое, очень небольшое поместье. Отец помогал всем в Огнищанке. Так называлась русская деревня, в которой мы жили. Десять лет тому назад огнищанские мужики лишили нас всего.

Юрген вздохнул, несколько раз затянулся крепким табачным дымом.

— Если бы вы, Ингеборг, знали, как это обидно и как унизительно, когда все, что нажито вами, каждый предмет, близкий вам с детства, у вас нагло отбирают, а вас выгоняют из дома, и вы становитесь бесправным изгоем, который не может даже защищаться. Мы полтора года прожили в полуразрушенной мужицкой хибарке, дымной и грязной. Там умерла моя мать, и никто из односельчан не пришел ее хоронить, потому что она была немкой и помещицей. Мы с отцом сами сколотили из старых ящиков гроб и похоронили мать сами…

Ингеборг с жалостью посмотрела на низко опущенную голову Юргена.

— Не надо об этом, — мягко сказала она, — мне все рассказывал Конрад. Я понимаю, как вам тяжело.

— Нет, — сказал Юрген, — все это давно пережито. Остались лишь горькие воспоминания. И еще осталось желание когда-нибудь вернуться в Огнищанку, чтобы рассчитаться за все: за погубленную мерзавцами мать, за отца, за себя, за ограбленный наш дом, за оскверненную землю… за все…

Ингеборг поднялась со скамьи:

— Пойдемте, нас ждут. А рассчитаетесь вы за все. Не только за мать и за поруганную землю. Будем надеяться, что мир поумнеет и настоящие люди осознают наконец свою силу. С надеждой на это я и стала членом национал-социалистской партии и надела эту черную форму охранных отрядов…

Они медленно пошли по дороге к дому. У самой ограды Ингеборг остановилась, взяла Юргена за лацканы плаща и сказала, улыбаясь:

— Признайтесь честно, Юрген: что вы обо мне подумали? Молчите? Тогда я сама отвечу. Вы подумали: красивая, заманчивая девка, но, к сожалению, с ней не разгуляешься, потому что ничего женского в ней нет. Этакий солдат в юбке, да к тому же и кровожадный. Верно?

Пожалуй, это соответствовало тому, что Юрген думал, однако соответствовало не совеем: Ингеборг ему понравилась, но он еще не отдавал себе отчета, чем именно.

Взяв ее за руку, он сказал:

— Вы ошибаетесь. Я ведь очень одинок, Инга. Полупомешанная немая сестра, вечно занятый своими делами дядя и Конрад, которого я редко вижу, — вот все мои близкие. И мне остается запах дядиной аптеки, скучные склянки, колбы, рецепты и нудная бессонница.

— А Герта? — вдруг лукаво спросила Ингеборг. — Почему вы не упоминаете о любовнице? Из-за вечного желания мужчин иметь любовниц побольше или потому, что вам не хочется говорить о Герте именно мне? Если второе, то это мне нравится.

«Откуда она знает? — краснея, подумал Юрген. Неужели Конрад, скотина, проболтался? Не может быть».

Не отнимая рук, он сказал:

— Раз я не назвал Герту в числе моих близких, значит, видимо, имел на это основание. Герта — случайная связь.

— Хорошо, я вам верю, — сказала Ингеборг, — во всяком случае, мне хотелось бы верить… И еще мне хотелось бы, чтобы я вам нравилась, потому что я тоже очень одинока. Слышите, милый деревенский медведь? Очень одинока…

С этого вечера Юрген Раух стал бывать в доме Ингеборг. Ее отец, доктор Зигурд фон Курбах, высокий, стройный человек с пышными седыми волосами, привлек Юргена своими аристократическими манерами: одевался он просто, но со вкусом истинного денди, курил дорогие гаванские сигары, носил старомодный монокль, хотя почти не пользовался им. Был он остроумен, умеренно циничен и насмешлив. Так же как дочь, доктор Курбах в свое время занимался философией в Лейпцигском университете, но кроме этого окончил юридический факультет в Страсбурге.

Бывшее поместье Курбахов, проданное доктором, находилось рядом с поместьем президента Гинденбурга в Померании. Фельдмаршал-президент помнил покойного Пауля Курбаха, своего соседа и однополчанина, и по старой памяти благоволил к его сыну Зигурду.

Юргена доктор Курбах принял благожелательно. От дочери он уже знал его печальную историю и потому был с ним ласков и почти не расспрашивал молодого Рауха о прошлом. Над связью дочери с гитлеровской организацией и над ее вступлением в охранный отряд СС Зигурд фон Курбах слегка посмеивался, однако не мешал Ингеборг. Сам доктор ни к какой партии не принадлежал.

Однажды за обедом, в присутствии Ингеборг, Юргена и Конрада, вслушиваясь в их споры о Гитлере, Штрассере, об охранных отрядах и о деятельности национал-социалистской партии в разных городах Германии, доктор Зигурд фон Курбах вытер салфеткой губы, засмеялся, вынул из кармана и положил на стол бумажник с золотой монограммой.

— Эх вы, молодежь, — усмехаясь, сказал доктор, — деятельностью вашей партии управляет вот эта штука. — Он побарабанил пальцами по бумажнику. — И Гитлером, и партией, и эсэсовскими отрядами командуем мы, истинные хозяева Германии, в чьих руках деньги, заводы, шахты. Без нас вы ничто, нуль. И вы должны знать об этом, хотя это и не подлежит оглашению.

— Но, отец, кроме денег должна быть еще идея, которая могла бы увлечь народ, — с обидой в голосе сказала Ингеборг, — а ты этого не понимаешь.

— Отлично понимаю, — орудуя зубочисткой, спокойно сказал доктор, — поэтому мы и оплачиваем идею Гитлера, которая нас вполне устраивает…

Хотя умный, откровенный цинизм доктора несколько претил Юргену, он все больше привязывался к дому Курбахов. Ему все нравилось в этом доме: ослепительная чистота, традиционный прусский порядок, искренняя любовь к Германии, гостеприимство. Но с каждым днем Юргену Рауху все больше нравилась сама Ингеборг, с ее силой, убежденностью, светлым умом, с ее глубоко скрытой женственностью. Юрген понял, что встреча с Ингеборг не может не оставить след в его судьбе. И он стал забывать прошлое, когда-то любимую им русскую девушку Ганю, все, что хотя бы в воспоминаниях еще связывало его с далекой глухой Огнищанкой.