свое слово игумен Левкий, — а жену его всем своим стадом там же взяли на глазах детей дворянских, коих след покуда утерян. Всем миром вологодским со замением крестным к тебе, государь, идти собрались за судом справедливым супротив кривды да теснений великих. Суди, государь, праведно, утешь народ свой верный. Чудовские отцы Божьи молебен Всевышнему воздадут о даровании тебе сил да разума в защите сирых да немощных, без вины обиженных да казненных без чести. Дворян Саватеевых тож ко Господу представим…
— Что еще на князе, Алексей Федорович? — продолжал скрежетать сквозь зубы царь.
— Всего перечислено в трех челобитных четыреста вин княжеских разных, и все более — тяжких…
— Взял… князя… татя сего?
— Да с сыном, на коем злодейств и того больше!
— Допросил уж?
— Твоей воли испросить хотел, государь. Да и доставили их сюда лишь сегодня под вечер стрельцы некие от всего мира вологодского…
И тут наконец Ивана прорвало. Он вскочил с кресла и закричал:
— Воры! Воры! Воры! Вырву… вырежу… вырублю древо сие ядовитое! Под корень! Против царя своего воруют! Помню, помню, бояре, все ваши козни, да ложь, да кривды в пору малолетства моего, все помню, всех помню, всем гнева моего праведного мало не покажется! Разбойников плодите, родовитые? Вор вора греет, вор вора любит да жалеет! Уничтожу в державе своей воровство сие! Под корень! В пытошную! Все!
И он выбежал прочь из Комнаты…
Князья Курбский, Мстиславский и Курлятев понимающе взглянули друг на друга, вздохнули, троекратно перекрестились и последовали за царем.
Дьяк Висковатый единым поклоном попрощался с князьями, митрополитом и Левкием и, на ходу что- то шепнув Адашеву, вышел из Комнаты…
Сильвестр с Адашевым поспешили за царем, а митрополит Макарий тихо сказал Левкию:
— О царском вкладе в Чудов завтра помыслим вместе после заутрени. Благослови тебя Господь, отче. Да… душу казненного князя Бориса помянуть не запамятуй…
Глава XI
Знакомый монах вместе с еще двумя своими собратьями принес в келью, где разместились стрельцы, столько горячей и холодной снеди и пития, что ее, вероятно, могло бы хватить на ужин всей братии Чудова монастыря.
— Вкушайте на здоровье, служивые, — сказал монах. — Поди, оголодали в дороге-то дальней да долгой. Пленники ваши едва ведро похлебки не выжрали. Слава богу, само ведро хоть уцелело… И помолиться-то перед едой позабыли…
— А и нечего было кормить-то их… — глухо пробурчал один из стрельцов. — Наелись ранее за три жизни наперед…
— Игумен приказал… Да и не по-христиански это — последний раз
в этой жизни в куске хлеба человеку отказать.
— Это… это как же тебя понимать-то надобно, святой отец?
— Царев приказ пришел доставить ваших пленников в главную пытошную. А из той преисподней… — монах истово перекрестился, — живым выходит один лишь царь…
— А когда?.. Когда?.. Ну… Это…
И без того ломкий, с хрипотцой голос стрелецкого старшины вовсе сломался от волнения. Он закашлялся и замахал руками от злости…
— Чего — когда-то? Суд, что ли?
— Угу-у-у…
— А Господь его ведает… Как государь теперь рассудит. Хотя… Коли дан был приказ на ночь-то глядючи людей ваших в пытошную сволочь — может, в сей вот час суд над ими и творится… Царь на дело сие скор, как весенняя молния… И охоч… храни его Господь…
— А туда… в эту… ну, пытошную… можно?
— Кому? — вытаращил глаза монах. — Уж не тебе ли?
— Ну… да… мне… чтоб лжу княжью пресечь…
— Невинному — да под топор? И то не пустят. Это место адово хранят денно и нощно не менее сотни воинов разных. Оставь, стрелец, мысли непотребные, садись, помолясь, за трапезу, а я покуда похожу вокруг да около — может, чего сорока на хвосте и принесет…
— Дай-то бог… А эти… ну, пленники-то наши… они… не дай бог, не сбегут с этой… с пытошной-то царевой?
— Не сбегут, будь в надежде, стрелец. С того света не вдруг разбежишься…
— А их не отпустят оттуда?
— Для бесед приятных у царя вон палат-то сколько — целый град Кремль. А уж кого государь в свою пытошную пригласил — поминай того по имени-отчеству… Ну, еще чего знать-то тебе надобно?
— А игумен… игумен-то твой где сейчас?
— Да в палаты царевы ушел, как тебя проводил. Значит, дошел до государя — ишь, как скоро суд над твоими пленниками учинили! И чего уж ты такое страшное привез в челобитьях своих — ума не приложу… Только так скоро у нас здесь суды не правятся: годочек-другой потянут из тебя жилы
в ожидании судилища… Вот и поведал бы, чего твоим пленникам поблажка такая вышла…
— Игумен твой поведает… коли так надобно ему будет.
— Хм… вроде и прост, как сосулька, а вроде бы и не столь уж и прост… Это я про тебя, стрелец… Ну да ладно, вкушайте, мужички, на образа помолясь. Коли не прогоните, приду к вам еще… наведаюсь…
Едва за монахом затворилась тяжелая низкая дверь, все шестеро стрельцов сбросили прямо на пол шубы, полушубки и огромные меховые шапки, сорвали с лиц черные платки и с волчьей жадностью набросились на еду и питье. Ели все без разбора, почти не пережевывая пищу, но зато обильно запивая ее разными квасами, наливками, вином и поверх всего — густой и душистой ухой. Были так голодны, что и про молитву-то позабыли… словно те… ну, их пленники…
Зато, наевшись до отвала, пали на колени под образами и воздали Всевышнему хвалу по доброте его безмерной…
— Всем спать! — приказал молодой стрелец с длинными волосами, за-
бранными кожаным ремешком через лоб. Он-то, видимо, и был над всеми остальными начальником. В густом сумраке кельи лиц не было видно, кроме разве что подрезанных бород у четверых стрельцов и полного отсутствия вообще какой-либо растительности на лицах двух других — начальника
и того, у кого обе руки были обмотаны тряпицами. — Я обожду монаха. Будут вести недобрые — побужу. Мишка, оставь мне местечко возле себя на лавке. Все… Всем спать… Поутру всякое может выдаться…
Через минуту уговаривать было некого: накопившаяся многодневная усталость, предельная напряженность, постоянное недосыпание и обильно утоленный голод свалили путников с ног, и они заснули тотчас же, как легли на широкие лавки, окружавшие стол…
Стрелецкий начальник собрал остатки пищи в горшки и миски, отдельно сложил хлеб, пироги и кулебяки, собрал с пола куриные, бараньи и еще чьи-то кости в большую деревянную бадью с остатками душистого хлебного кваса и сел на маленькую скамейку у двери, напротив стола, на котором горела свеча. Он, устало зевнув, достал из-за пояса два больших пистолета (пока еще диковинки на Руси), один из них положил рядом с собою, другой — себе на колени, а сам прижался спиною к теплой стене. Глаза его стали неудержимо слипаться… И он почувствовал всем своим существом, что в следующее мгновение камнем упадет на пол…
Но это мгновение наступить не успело. До его не уснувшего еще слуха сначала донеслось вдруг из-за
