пора знать честь и сушить весла. Чего это ты так развеселился? Понятно, чего: у меня всегда повышается настроение после успешной работы, давшей интересные результаты. А результаты действительно интересные. Я бы даже сказал, потрясающие результаты. И труднообъяснимые. Вот помучаешься пару дней над более-менее приличным объяснением, ничего не придумаешь — настроение у тебя, глядишь, и упадет. Вот ты можешь сейчас сказать, почему они выживают? Нигде и никогда не выживают, а здесь бегают? Не можешь? То-то.

Я убрал своих членистоногих друзей в шкаф, выключил свет и закрыл дверь лаборатории. Слегка изменившие свои очертания — как человек меняется со сменой настроения, — пылали надо мной знакомые созвездия. Ночная птица, по крику похожая на выпь, извещала о своем выходе на охоту. Некоторое время я пытался вспомнить, кто же это мог быть, но не смог — все же я не орнитолог. Спать совершенно не хотелось, а хотелось бродить, болтать с кем-нибудь на отвлеченные темы. Встретился бы мне сейчас, допустим, капитан Уокер, и поговорили бы мы с ним, предположим, о человеке эпохи Треченто, и вообще об универсализме… Понимаете, господин капитан, я испытываю ужасающий дефицит универсализма. Недостает широты взгляда. А раз его недостает, стоит пройтись, скажем, до опушки. Я этим не нарушу ваши инструкции? Пройтись в длину, нагулять широту. Туда и обратно, тебе и мне приятно.

Я двинулся в сторону леса и вскоре дошел до границы освещенного фонарями пространства. Дальше начиналась темнота, но я знал, что проторенная тропа идет до опушки и дальше, до самой деревни, и уверенно двинулся вперед. Вдруг впереди я заметил человека, который довольно быстро шел мне навстречу. Видимо, он тоже меня увидел (это было немудрено — я находился на свету, а он в темноте), потому что замедлил шаги. Потом послышался знакомый смех, человек вновь уверенно двинулся вперед и вскоре оказался рядом. Это была Кэт.

— Слушайте, Эндрю, — возбужденно заговорила она, — это уже не случай, это судьба! Мы с вами все время пугаемся друг друга, принимаем за кого-то другого. Признайтесь, вы ведь сейчас слегка струхнули? Ладно, пощажу ваше самолюбие, сама скажу: я ужасно струхнула.

— А я ужасно рад вас видеть, — сообщил я. — Я тоже считаю, что это судьба: представляете, я только сейчас думал, с кем бы мне пройтись, поболтать, — и тут вы. А отчего вы испугались?

— Ну как же, ведь я нарушила запрет! Вы что, не знаете? Нам всем с сегодняшнего дня почему-то запретили покидать лагерь. Объяснили, что «усилилась угроза появления террористов» (она очень похоже передала манеру говорить, присущую Уокеру). Я вчера ездила в деревню за продуктами, так послали аж двоих охранников меня сопровождать, мы в машине едва уместились. А у меня, вы же знаете, потребность бывать в лесу. Вот я и решила ночью тихонько, пока никто не видит, прогуляться до опушки. А тут кто-то идет… Я думала, это сам капитан. Сейчас он меня как сцапает, как выведет на чистую воду… Вы не в курсе, отчего такие строгости?

— В общем-то в курсе, — признался я. — Слушайте, если вам тоже хотелось погулять, может, составите мне компанию, пройдетесь еще разок? По дороге и поговорим.

— С удовольствием, — легко согласилась Кэт. — Надеюсь, с вами, как представителем научного контингента, меня не сочтут нарушительницей.

Мы медленно пошли к лесу. Я вкратце, без лишних подробностей пересказал Кэт содержание нашей беседы с Уокером и Видовичем. Выслушав, она заявила:

— Как-то не верится. Это же не прежние времена! Ну приделал себе нос, налепил брови погуще — и всех сыщиков обманул. Сейчас люди идут на пластические операции, даже кожу на пальцах пересаживают, и все равно их вычисляют. Уже кровь не нужна — есть генетический код. С ним-то ничего не сделаешь.

— Но ведь никого из группы Рошбаха ни в чем не подозревали, — возразил я. — Никто не брал у них отпечатков пальцев, не записывал кода. Это сейчас, когда уже обожглись, при подготовке нашей экспедиции всех по три раза проверяли.

— Меня тоже, — подтвердила Кэт. — Просветили насквозь. Все подробности выспрашивали: где жила, да с кем встречалась, да чем занималась и почему… Так все это в конце концов надоело, что я уже подумывала отказаться. Если бы я так сильно не хотела сюда попасть, точно бросила бы все это. А теперь вот приехала и сижу в лагере, носа из него не высунешь. К тому же неприятности начались. Все время чего-то не хватает: мощности генератора, оборудования… Даже еды стало не хватать! Словно в столовую еще кто-то ходит. Какой-то человек-невидимка. Вроде чепуха, а у меня продукты не сходятся.

— А что с оборудованием? — спросил я. Проблемы нехватки продуктов меня нисколько не интересовали.

— Оказалось, что нужно было брать не один большой вычислитель, а два, — объяснила Кэт. — И электронный микроскоп еще один нужен. Теперь Прунцль постоянно ругается с математиком из-за вычислителя, а японец и эта смешная девочка — ну с косичками — спорят из-за микроскопа. Хотя это и правда смешно, прямо умора! Девчонка на него орет, а он улыбается, но не отдает.

— А с кем Прунцль ругается, с Латинком?

— Нет, с этим высоким, Маршо. Вот там никто не улыбается, это точно, оба готовы друг дружке в горло вцепиться. Никто не хочет уступать. Я уже сказала шефу, чтобы он сделал заказ еще на один вычислитель. Но он говорит, что в Готане такого нет, а пока доставят, время пройдет. Да и мощности нашего генератора может не хватить. Да ладно об этом, лучше расскажите, как ваши дела. Побывали вы в том загадочном месте, о котором прошлый раз рассказывали? Ну где обморок чуть не случился?

Меня поразило, что она так хорошо помнит мой рассказ.

— Нет, — признался я, — не ходил. Понимаете, я как пчелка: вначале летаю, собираю пыльцу, а потом делаю из нее мед. Я нужную мне пыльцу собрал, теперь пытаюсь получить свой мед. Всякие там открытия или хотя бы солидные гипотезы. А с этим пока дело не ладится.

Мне хотелось кому-то рассказать о полученных неожиданных результатах, и я был признателен Кэт, когда она проявила интерес и спросила, что же мне мешает переработать свою пыльцу. Я рассказал о муравьях — почему я исследую именно их, как чутко они реагируют на всяческие аномалии, покидая обжитые места. А здесь число семей близко к средним показателям, и все как обычно, кроме одного — существования больных и калек.

— А что, у них разве таких не бывает? — удивилась Кэт.

— Бывает, конечно. И муравей-«рабочий», и тем более «солдат» может получить повреждение. Но их жизнь на этом заканчивается. Природа жестока: даже крупное млекопитающее, будучи раненным, вскоре погибает. Исключения есть, но они редки, и сообщения о них не всегда достоверны: всякие охотничьи рассказы о рыси, потерявшей лапу в капкане и продолжающей охотиться, как прежде, и тому подобное. Достаточно тигру потерять один из клыков, и он обречен. Что уж говорить о насекомых! Их ждет немедленная утилизация. А тут — десятки калек в каждом семействе! Хромают, двигаются боком, некоторые едва шевелятся, но живут. Просто лазарет какой-то! И вот что еще странно: это наблюдается не везде. Из шестнадцати семейств, в которых я собирал образцы, в трех все как обычно — никаких больных, все здоровы. И я никак не могу понять, в чем тут дело, уловить какую-то закономерность.

— Раньше бы сказали, что тут действуют какие-нибудь «лучи жизни», — задумчиво произнесла Кэт. Видно было, что мой рассказ ее заинтересовал и она пробует мне помочь найти разгадку. — Светят себе из какой-то волшебной горы, как из фонаря, и все, что в них попадает, живет вечно. Но сейчас так не скажешь. Попробуй что-нибудь подобное ляпнуть, так тебя заклюют — тот же Маршо или Прунцль. Хотя, может, сделают скидку на здешние условия. Возможно, эти лучи исходят из того места, где вы чуть не свалились в обморок? Нет, правда! Как бы мне хотелось там побывать… Самой почувствовать то, что никто никогда не чувствовал и не видел. Прикоснуться к непознанному, невозможному… Это все равно что выпить лунный свет! Глоток лунного света… Ах, какие глупости я говорю!

Лагерь с его фонарями остался позади, мы шли под сводами леса. Луна, миновавшая первую четверть, серебрила листву, отбрасывала пятна на тропу. Налетевший с гор ветер