сладкие слова. Казалось, что его большие руки дорожили мной, а его твердость, вошедшая в меня, была неторопливой и осторожной, будто сама мужественность лелеяла мое тело.
Я расслабилась и парила теперь вместе с ним, поймав глубокий ритм, обняв Картера ногами, покачиваясь в сказочном забытьи наслаждения и нежности, глаза мои были закрыты, а голова — пуста. Позже, казалось, прошло уже много времени, я почувствовала, что он ускорил темп, его тело внутри меня стало почти обжигающим, я услышала, что мягкие слова стали более настойчивы и прерывисты, почувствовала, что медленное скольжение ускорилось и стало еще упорнее. Я тоже ускорила движение моих бедер и сжала сильнее ноги, приподнялась, ожидая электрическую дугу жара и огня и беспомощный цепной взрыв, и быстрое падение во тьму, и дикость. Я ожидала свой жуткий вой полной поглощенности и потерянности…
Но его не последовало. Я слышала, как Картер вскрикнул, и почувствовала высшую точку его страсти, но ощутила лишь уменьшение его веса и вторгшуюся прохладу воздуха на моем теле. Все закончилось, и я не потеряла себя. Я почувствовала прилив облегчения, близкого к радости. Значит, этот мужчина ничего не потребует от меня. Мне не придется платить за эту любовь.
Картер потянул меня наверх, на свое тело, и мы какое-то время лежали без движения. Мои глаза были закрыты от удовольствия, а его дыхание успокаивалось.
— Я люблю тебя, Энди, — произнес Картер.
— Картер, дорогой мой… — начала я, но почувствовала усмешку на его лице — мускулы его щеки задвигались под моим лицом.
— От тебя не требуется плата той же монетой, — произнес он. — Я не хочу слышать „я люблю тебя' прямо сейчас. Эти слова ничего не значили бы. Мне просто хотелось бы знать, что ты неравнодушна ко мне.
— Я действительно очень неравнодушна, — вымолвила я с благодарностью и от полноты сердца. — Все было чудесно. Ты должен поверить моим словам. Это было именно так.
Но глубоко внутри меня, неслышно и далеко, словно призрак эха в ночную грозу, алчущая пустота взывала: „Наполни, наполни меня!'
— Это следует отпраздновать, — заявила я, чтобы заглушить крик пустоты. — У меня есть яблочное бренди и одна старая банка „Музхэда'. Выбирай.
Мы оделись, зажгли огонь в камине и подняли тост за начало осени. Я запрещала себе слушать тот голос внутри и видеть, как пылал, пылал перед глазами холодно сверкающий образ с Козьего ручья.
С этого времени я удвоила свои усилия жить полностью в скучной реальности моей работы в Бюро по связям с общественностью Пэмбертонского колледжа. Я старалась всем своим существом стать настоящим жителем Пэмбертона, мира Картера. Я делала все, чтобы избегать служебных встреч с Томом Дэбни, и не видела его в городе. Я так загрузила Хилари играми, праздничными поделками и верховой ездой, что, казалось, она не скучала без своей новой любви. Почти две недели такая жизнь текла удивительно успешно.
Но, конечно, в конце концов мы вернулись на Козий ручей. Его притяжение было слишком сильным и увлекающим, чтобы Хилари могла оставаться вдали от него, ведь, в сущности, она была рождена там заново. И девочка влюбилась в Тома Дэбни со всей застенчивой, неукротимой, возможной только по отношению к нему одному страстью одинокого ребенка. И после того, как возобновленный прилив восторга перед лошадьми и верховой ездой достиг вершины и направился по спокойному руслу, Хилари начала выпрашивать новую поездку на Козий ручей, она изводила меня до тех пор, пока я не разыскала для нее запись песни Генри Манчини „Лунная река'. Девочка проигрывала ее часами изо дня в день, пока я не попросила прекратить.
— Ты добьешься того, что меня будет тошнить от этой песни, а между тем она чудесна, — сказала я. — Разве ты еще не устала от нее? Ну хоть немного?
— Нет, — ответила Хил. — Это моя песня. Моя и Тома. Я никогда не устану от нее.
Я не могла бы определить, что за горячий, мелкий, будто булавочный, укол пронзил меня при этих словах ребенка. Но самодовольство, скрытое в них, вызвало у меня досаду.
Во мне вспыхнуло раздражение: Том Дэбни так легко и небрежно завоевал сердце моей дочери!
— Господи, Хилари, он не кинозвезда. Он простой человек, — заметила я едко.
— Нет, не простой. Знаешь, кто он, мама? Он волшебник, тот, „создающий мечтания', помнишь, в „Лунной реке'? Волшебник, я уверена.
Мне оставалось только улыбнуться. Потому что в некотором роде он действительно был магом.
Но я не сдавалась на уговоры дочери, пока Том не проехал мимо нас, стоящих около кинотеатра, на грузовичке и не прокричал: „Эй, Хилари, там, на ручье, есть маленький коричневый козленок, который ждет тебя'. И недолгая нормальная жизнь окончилась. Я поняла это.
Я разыскала Тома на перемене на следующий день и сказала почти формальное: „Когда нам следует приехать к вам?' Он ответил: „А если после уроков сегодня?' Я проговорила: „Благодарю вас. Мы увидимся вечером' и знала, захлопывая дверцу „тойоты', что направляюсь к чему-то такому огромному, как сама жизнь, как рождение… или смерть.
Тома нигде не было видно, когда я припарковала машину на площадке перед домом, но старый грузовичок стоял на месте, а из большой центральной трубы вился дым. День опять выдался теплым и мягким — день индейского лета, как называют золотую осень в Америке. Золотые, красные и серебряные краски деревьев вдоль ручья были приглушенными, как цвет старого металла. Небо над островерхой крышей дома имело мягкий, размыто-голубой оттенок, какой бывает только осенью в краях диких злаков.
Я стояла у машины, не решаясь войти в дом или позвать хозяина, а Хилари нетерпеливо тянула меня за руку.
— Может быть, он где-нибудь в лесу, Хил, — предположила я. — Почему бы нам не подождать немного в машине?
Но как раз в этот момент нас позвали из дома.
— Входите, мне нужна ваша помощь, чтобы подержать эту леди.
Мы нашли хозяина внутри, у камина, стоящим на коленях перед небольшим барахтающимся свертком, который был укутан огромным ярко-красным махровым полотенцем. Из свертка доносилось блеяние, и оно казалось таким младенческим и обиженным, что я невольно улыбнулась.
Это могло быть создано волшебством Диснея. Комната была изрядно затененной и душной от жаркого огня в камине. Том Дэбни устроился на полу, раздетый до пояса, гладкая коричневая грудь и плечи его покрывал пот или какая-то другая влага, джинсы промокли. Такими же мокрыми оказались и домашние туфли, волосы прилипли к его узкому черепу. Со спинки дивана болтал и ругался Эрл, подпрыгивая на задних лапах, — старый толстый комик, работающий на публику.
— Слава Богу. Кавалерия подоспела вовремя, — усмехнулся Том. Его зубы на темном, узком лице выглядели еще белее, как волчьи клыки, а глаза поблескивали голубым светом. Я вновь подумала, каким, в сущности, диким было его лицо, несмотря на веселость и искреннюю радость от нашего приезда. Ему была присуща беззастенчивая непринужденность манер дикого животного, находящегося в своей среде обитания.
— А что там в полотенце? — робко поинтересовалась Хилари, глядя на Тома искоса, из-под длинных пушистых ресниц.
Ее кокетство было естественным и непосредственным, как и его буйный дух, и я на мгновение увидела в дочери ту женщину, которой она станет, женщину, взглянувшую на мужчину, которым она может увлечься в будущем. Почему-то этот взгляд потряс меня, как разряд электрического тока. Я отвела глаза от девочки и посмотрела на Тома.
— Там кто-то, кто думал, что ты уже никогда не приедешь, — ответил Хилари Том и раскрыл полотенце. Внутри сидел очень маленький козленок, желтые глаза были дикими, уши в страхе заложены назад, а шелковистое серо-коричневое тело мелко дрожало. Очень милая, очаровательная мордочка с белыми полосками и белая шерсть на внутренней стороне тонких, расползающихся ножен. Пока мы смотрели на него, он еще раз отчаянно проблеял, и Хилари просто задохнулась от восторга.
— Это мой? — спросила она с легким вздохом недоверия и радости.
