среди них множество эскизов и этюдов, отнюдь не являющихся музейными экспонатами. И мы первые были бы недовольны, вздумай кто-нибудь заведомо объявить их шедеврами. Потому что в тот день, когда к ним допустили бы публику, она стала бы смеяться над нами'.

Казалось бы, предложение Ружона, принятое Ренуаром и Марсиалем Кайботтом, можно считать эпилогом всей этой истории. Но не тут-то было. Спустя полтора месяца - 22 июня - Леонс Бенедит по зрелом размышлении пришел к выводу, что подобное соглашение противоречит воле покойного. 'Совершенно ясно, - заявил он, - Кайботт хотел, чтобы его коллекция была принята или отвергнута целиком. А раз так, отобрать из нее часть картин не представляется возможным: государство должно или принять в дар все завещанные ему картины, или отвергнуть их'. Сам Бенедит высказался в пользу первого варианта: двадцать пять - тридцать картин будут направлены в Люксембургский музей, а остальные сорок - распределены между музеями Компьеня и Фонтенбло.

Марсиаль Кайботт и Ренуар согласились на это предложение. Однако тут вмешались адвокаты. Коль скоро Бенедит ссылался на завещание, заявили они, то в последнем ясно оговорено, что передаваемые в дар государству картины ни в коем случае не должны быть помещены 'на какой-нибудь чердак или же в провинциальный музей, а должны быть направлены в Люксембургский музей и впоследствии - в Лувр!'.

'- Но разве вам неизвестно, что музеи в Компьене и Фонтенбло - это филиалы Люксембургского музея? - восклицал Мирбо в своем фельетоне, написанном в виде диалога. - Какая уж тут провинция, черт побери! И какие это замечательные исторические памятники!..

- Люксембург - или ничего!

- Ах, вы несносны! Убирайтесь!

- Значит, решено? Вы отказываетесь от коллекции?

- Я отказываюсь, не отказываясь. Я принимаю ее, не принимая! Давайте вернемся к этому вопросу лет через пятнадцать'.

* * *

8 августа Берта Моризо покинула Париж, чтобы вместе с дочерью провести теплые дни в Бретани. Сняв на несколько недель домик в Портрие, на западной стороне залива Сен-Бриак, она предложила Ренуару приехать к ней.

Художник ответил ей, что 'в этом году не может уезжать слишком далеко', что ему придется довольствоваться поездкой в Бенервиль к Галлимару, 'потому что это всего лишь в четырех часах езды от Парижа'.

В сентябре Берта снова совершила короткое путешествие в Бретань. Там, на почте в Орэй, ее ждало очередное письмо Ренуара, из которого ей стала ясна причина его прежних, несколько невнятных объяснений.

'Я должен сообщить вам одну предельно нелепую новость... У меня родился второй сын, и зовут его Жаном. Мать и дитя чувствуют себя превосходно'.

Ребенок родился 15 сентября в Замке туманов.

Чтобы помочь Алине в работе по дому, к ней приехала из Эссуа одна из ее дальних родственниц - Габриэль Ренар. Отныне и она тоже стала членом семьи художника. В этой шестнадцатилетней девушке жизнь била ключом, прелестные ямочки, точно два маленьких солнца, сияли на лукавом смуглом личике деревенской красотки, привыкшей подолгу бывать на воздухе. Она была бойка, порой даже чуть-чуть дерзка. Ничто не удивляло эту девушку, и ничто не внушало почтения ей, равнодушной ко всему внешнему, не заботившейся ни о своих нарядах, ни о манерах, ни о впечатлении, которое могли произвести ее неожиданные реплики, обезоруживающие своей искренностью и подчас смешные своей непоследовательностью, но только непоследовательностью совершенно особой, свойственной ей одной. Не получив никакого, точнее, почти никакого образования, хотя она и воспитывалась 'у монахинь', эта дочь виноделов, рано узнавшая все тайны природы, обладала непосредственностью зверька, радующегося жизни и весело резвящегося днями напролет. Такое полное отсутствие какой бы то ни было принужденности, 'манерности', такая безыскусственность радовали сердце художника. Габриэль со своей стороны очень скоро стала относиться к 'хозяину', как она его называла, с обожанием.

Новорожденный ребенок и эта юная плутовка словно бы принесли художнику свежее дыхание жизни. Да они и впрямь были посланцы жизни, вечно меняющейся и обновляющейся.

В саду Замка туманов увядали одни розы, распускались другие. А сколько смертей вокруг! Умерли сын Дюран-Рюэля, Шарль, и Кайботт, умерла 33 лет от роду Жанна Самари, жизнерадостная молодая актриса. Умерли Виктор Шоке и де Беллио; умер Эммануэль Шабрие, разбитый параличом, в последние годы он был совсем жалок, не узнавал даже собственной музыки. 'Обаятельный, щедрый, красивый человек. Красивый! Это-то и погубило его! Слишком уж он любил этих дам из Оперы. И не только за их голоса'.

Шабрие скончался 13 сентября, за два дня до рождения Жана. Извечный круговорот жизни и смерти! Конец и начало. Да и что мы такое, если отвлечься от всяческого тщеславия, эффектных поз, от всего, чем мы, пылинки, опьяненные безмерной спесью, похваляемся и гордимся, от нашего всеобщего чванства, - что мы такое, как не беглый миг вечного движения, как не случайная частица великого целого, изменчивого и бесконечного? Но Ренуар был наделен такой великолепной естественностью, что в радости, как и в горе, он ощущал свою изначальную связь с великим потоком, все увлекающим за собой, все в этом мире смешивающим и перемалывающим.

Кто знает, может, это спокойное упование на силы жизни и даровало Ренуару его безмятежность, его улыбчивую мудрость?

В начале октября его скрутила 'проклятая ревматическая боль', которая почти совсем приковала его к дому ('нет ног!') вплоть до второй половины ноября. Но несмотря на все, он продолжал писать, и картины его были ликующим гимном жизни. Краски его, теплые, как кровь, сверкали под пляшущими бликами света. Тельце ребенка, хрупкое и нежное; берега Ла-Манша, синего, как Средиземное море, окутанного солнечной дымкой. Молодые женщины, открывающие пышную грудь, круглое плечо; женщины с золотистой кожей. Длинные, шелковистые девичьи волосы, выбивающиеся из-под широких соломенных или плетеных шляп, украшенных розовыми лентами, - что бы ни писал Ренуар, все у него, одинаково сочно, одинаково радостно, всюду звучит та же торжествующая языческая песнь.

Никогда еще, хотя в теле его и поселился яд, Ренуар не был так молод сердцем, душой и умом. Редкую эту награду жизнь дарует тем, кто отдает ей всего себя. А ведь у скольких людей в двадцать лет уже дряхлое сердце!

Ренуар - впрочем, что удивительного? - любил юность. Он тянулся к молодым, и молодые тянулись к нему. Многие из его друзей были новичками в своем деле, но он принимал их у себя запросто, без малейшей заносчивости. Среди них был двадцатипятилетний живописец из Лиона Альбер Андре. Ренуар познакомился с ним на последней выставке в Салоне независимых[176].

Несколькими месяцами раньше Поль Галлимар рекомендовал ему в ученицы семнадцатилетнюю Жанну Бодо, дочь врача. Ренуар часто навещал ее в мастерской, которую она сняла осенью на улице Лепик, 65. В скверную погоду - 'такая погода подходит для Карьера, но не для меня' - он водил ее по разным выставкам. Ренуар попросил Жанну Бодо быть крестной матерью маленького Жана, а крестным отцом - сына Дюран-Рюэля, Жоржа.

Как-то раз Ренуар с Жанной остановились у входа в тесный выставочный зал, недавно открытый неизвестным продавцом картин Амбруазом Волларом. Это тоже был 'молодой' человек, хотя, наверное, он никогда не знал настоящей молодости...

Очень скоро он появился в Замке туманов - высокий, преждевременно располневший, со скучающим выражением лица, с развинченной походкой. Как сказал Ренуар, 'он похож на утомленного ратными трудами карфагенского полководца'. Но при всем том у него был напряженно ищущий взгляд, под тяжелыми веками глаза горели странным огнем. 'Этот молодой человек, - с удивлением говорил Ренуар, - высматривает живопись, как гончая высматривает дичь'.

* * *

Дело с наследством Кайботта застопорилось. В январе 1895 года даже распространился слух, будто власти в конечном итоге отказались его принять. В действительности же продолжались поиски приемлемого решения.