гостиницы в другую. В конечном счете он нашел приют в маленьком рыбацком поселке Ле-Мартиг у озера Берр, издавна привлекавшего художников. 'Я вижу здесь те же скверные картины, что и всюду, - писал он Моне. - И все же здесь очень красиво, и я надеюсь извлечь из этого пользу'.

На его беду, 'великолепная' погода в дни пребывания Ренуаров в Эксе день ото дня становилась все хуже: наступили холода, выпал снег, задули 'проклятые' ветры. Пытаясь приспособиться к непогоде, Ренуар начал ряд новых вещей. Но казалось, сама судьба ополчилась против этой поездки. В марте пришло письмо из Лувесьенна, которое заставило Ренуара спешно уехать домой: У его восьмидесятилетней матери началось воспаление легких, и врач не скрывал своей тревоги.

* * *

Дюран-Рюэль беспрестанно курсировал между Францией и Соединенными Штатами. Чтобы устранить препятствия, которые ему чинили в Америке, и обеспечить там свои интересы, он решил создать в Нью-Йорке филиал. Вопреки опасениям его подопечных он отнюдь не забыл о парижском рынке. 25 мая Дюран-Рюэль открыл в своей парижской галерее - сроком на один месяц выставку произведений Ренуара, Писсарро и Сислея. Моне, доверивший защиту своих интересов Тео Ван Гогу, отказался в ней участвовать.

Дела Дюран-Рюэля быстро поправлялись, и он всячески старался укрепить свое положение. Съездив девять раз в Соединенные Штаты, он поручил заботу о нью-йоркской галерее своим сыновьям. Сам же он решил вести все дела из Парижа, поставив себе целью добиться окончательного признания импрессионистов. Уже через год некий любитель заплатил за картину Моне девять тысяч франков[155]. Семьи художников стали постепенно забывать о денежных заботах. Точнее, заботы эти отошли в область печальных воспоминаний; впрочем, быть может, эти воспоминания пробуждались сожалениями об ушедшей молодости. Ренуару было тогда уже сорок семь лет, Моне - сорок восемь, а Писсарро, которого длинная белая борода и большой с залысинами лоб делали похожим на библейского царя, - пятьдесят восемь.

Творческий кризис Ренуара тоже шел к концу. Летом художник снова ездил в Аржантей, в Буживаль, где писал пейзажи. Достаточно было взглянуть на них, на любой из написанных им детских портретов, как, например, на созданный в те дни портрет девочки с охапкой травы в фартуке[156], чтобы понять: Ренуар, обогащенный знанием, добытым за этот долгий, близящийся к завершению период, вновь обретал душевное равновесие, душевное равновесие и одновременно - уверенность. В ноябре Берта Моризо, поселившаяся на юге, в Симиезе, писала Малларме, что накануне отъезда виделась с Ренуаром: 'Он совсем не грустен, весьма разговорчив и как будто доволен своей работой'.

Зима 1888 года выдалась мягкая, солнечная. Здоровье матери Ренуара пошло на поправку. И, воспользовавшись теплыми днями, он поехал 'крестьянствовать' в Эссуа, где оставался до исхода декабря. Там он писал прачек.

В письме к Берте Моризо он сообщал: 'Я все больше похожу на сельского жителя'. Забыты 'жесткие воротнички', которые 'действуют на нервы', потому что являются на его взгляд неопровержимым свидетельством человеческой глупости и самодовольства. Многое радовало его в Эссуа: 'малейший луч солнца, который в Париже остается незамеченным', огонь в больших каминах, каштаны и картофелины, которые выпекали в золе, а он потом запивал их 'пикколо с Золотого Берега'... Он ходил в сабо и наслаждался свободой.

Супруги Мане звали его к себе в Симиез - погостить у них в доме, окруженном огромным садом. Ренуар представил себе, как в этом саду зреют апельсины. Он обещал приехать к ним в начале января. 'Синее море и горы всегда привлекают меня', - признался он. И добавил, что с радостью будет писать в Симиезе 'апельсиновые деревья и под ними людей...'.

Но апельсинам Симиеза было суждено зреть без него.

29 декабря он вдруг ощутил 'мучительные невралгические боли'. 'Половина лица у меня будто парализована, - писал Ренуар Дюран-Рюэлю. - Я не могу ни спать, ни есть'. Боль не утихала. Он думал, не образовался ли у него нарыв внутри у а.

Ренуар спешно вернулся в Париж в надежде, что какой-нибудь 'ученый муж' быстро 'вытащит его' из этого состояния. Но надежда скоро рухнула. 'У меня частичный паралич мышц лица ревматического происхождения, - писал он супругам Мане. - Короче, одна половина лица у меня неподвижна... Впереди отдых: два месяца лечения электричеством. Прощайте, апельсины'.

'Надеюсь, это не столь уж серьезно, но по сей день никакого сдвига'. Поправлялся он крайне медленно. Только в конце апреля наступило заметное улучшение. 'Я медленно поправляюсь, но поправляюсь безусловно', - писал Ренуар в те дни доктору Гаше.

Приступ ревматизма, с которого так несчастливо начался для Ренуара новый, 1889 год, поверг его в состояние глубокой подавленности.

Работа подвигалась плохо. Недовольный собой, Ренуар ворчал. Между тем в его искусстве уже проступали черты, которые после долгих лет 'строгой' манеры должны были возобладать в его творчестве. Что бы ни думал сам Ренуар, как бы ни судили о том некоторые критики и любители, миновавший 'период строгости' не был для него бесполезным. Художник всегда в выигрыше, если он взыскателен и требователен к себе. Человек всегда в выигрыше, когда борется с собственной натурой: это самый благородный способ развития личности и, возможно, самый верный способ до конца оставаться самим собой. Ренуар вышел из этого испытания, вооруженный знанием формы, - знанием, существенно важным для него, но недостижимым на путях одного лишь импрессионизма.

Овладев формой, он отныне мог оживить ее чувственными впечатлениями, передаче которых научил его импрессионизм. С помощью света и цвета он усиливал великолепие структур, прежде всего Ясенского тела. Сидя за мольбертом, он один за другим делал этюды с обнаженной натуры. В этот переходный период его творчества 'Купальщицы' еще были выдержаны в 'сухой' манере, но их 'младшие сестры' в своем плотском великолепии напоминали сочные плоды.

Однако холсты, выходившие из его рук, не удовлетворяли его. В мае на Марсовом поле, где инженер Эйфель соорудил башню, названную его именем, открылась по случаю столетия революции 1789 года Всемирная выставка. Здесь же была устроена другая выставка - 'Сто лет французского изобразительного искусства'. По совету Виктора Шоке, Роже Маркс - инспектор департамента изящных искусств - предложил Ренуару принять в ней участие. 'При встрече с господином Шоке, - ответил ему художник, - прошу Вас, не слушайте его отзывов обо мне. Когда я буду иметь удовольствие видеть Вас, я объясню Вам одну простую вещь: все, что я сделал до сих пор, я считаю плохим, и мне было бы чрезвычайно неприятно увидеть все это на выставке'.

Ренуар побывал в павильонах на Марсовом поле вместе с Филиппом Бюрти. При этом стало очевидно, насколько ему чужда всякая экзотика. Бюрти повел его смотреть коллекцию японских эстампов,