– Точно. Она была живая, когда туда пришла.

– И что? Колись, Заречный, я старше по званию, приказываю.

– Есть, – усмехнулся Степа. – Она пришла сама, без сопровождения. Одна. Потом сняла сапоги, сняла носки, сунула их в сапоги и ждала... когда замерзнет. Поняла?

– Самоубийство?

– Да. Мы сразу не сообразили, как забрать труп, хорошо, у рыбаков санки были. Уложили женщину на санки, обвязали веревками и потянули к берегу. Вскоре выяснилось, что ее давно разыскивает муж, пропала она месяц назад, тогда же поступило от него заявление. Вскрытие сделали, хотя муж был против. Органы внутри превратились в лед, только топором рубить, но, говорят, ждали, когда подтает. Признаков насильственной смерти не обнаружили, а патологоанатом был поражен. Эта женщина должна была дожить до ста лет, настолько здоровые органы внутри. Ее похоронили, а я... знаешь, она у меня из головы не шла. Ну что ее побудило так страшно закончить жизнь? Почему не воспользовалась ядом, пистолетом, веревкой, бритвой, чтоб вскрыть вены? Существует много способов умертвить себя.

Ветер крепчал, подвывал, а ветки деревьев снаружи били по стеклу. Пошел и дождь. Оксана, стоя у окна, пошутила:

– Ну вот, и погода под стать твоему рассказу – жуть наводит.

– Погода как погода, мне всякая нравится. Значит, закрывал я глаза и видел ее там, среди белого безмолвия, одну, живую, за много километров от людей... Знаешь, я заметил одну вещь: когда человек умирает, лицо его теряет выражение. Оно становится никаким... становится маской, часто неприятной. А у нее было выражение. Оно замерзло на лице вместе с телом. Почему-то именно выражение ее лица не давало мне покоя, как заколдовало.

– И что тебя так поразило в ее лице?

– В общем-то ничего особенного. Как бы объяснить... оно застыло в радостном ожидании. Да, наверное, так. При этом глаза ее были закрыты, а ожидание, некое ликование просматривалось. Очень странно. Я часто представлял себя на ее месте, и мне было страшно. У меня, мужчины, нутро сжималось от одиночества и мертвой тишины. А если она пошла в снежную даль вечером? Кстати, так и было, как выяснилось позже. Темнеет зимой быстро, она мгновенно потеряла ориентиры, осталась еще и в кромешной тьме. И я подумал: ну, раз сознательно пошла в ледяную пустыню, то шла до тех пор, пока не выбилась из сил, пока путь назад стал невозможным. И чтобы не оставаться с безмолвным ужасом и с темнотой наедине, сняла сапоги... знаешь зачем?

– Зачем? – едва слышно произнесла Оксана, воображая ту страшную ночь и глядя за окно, где ничего не было видно, только капли на стекле.

– Чтоб быстрей замерзнуть. И она радовалась, что замерзает.

– А какое отношение имеет эта история к нам?

– Слушай, осталось немного. Вот так, думая о ней, я стал следить за ее мужем. Как раз тогда у меня было мало работы. Он недолго убивался, как-то довольно быстро пришел в себя, буквально через пару дней после того, как ее похоронили, я встретил его и поразился. Лицо довольное, сам бодренький. Я потихоньку выведал у соседей, что да как. Соседка рассказала, что та женщина постоянно была в депрессии. Муж с ней плохо обращался, мог при всех оскорбить, унизить, наедине и бил. Изменял, она знала об этом. Детей у них не было, она не работала несколько лет, так как ее предприятие закрылось. И что интересно, она у всех спрашивала, как умереть без боли. А сосед рассказал, что однажды во время пьянки, когда она в очередной раз спросила про смерть без боли, муж закипел: «Да ложись на снег зимой без одежды и заснешь. Думаешь, рыдать по тебе буду? Дудки. Закопаю, и все. Ты меня достала уже». Она ответила: «Нет, не закопаешь, потому что не найдешь. Если я захочу умереть, меня никто не найдет. Ты будешь всю жизнь ждать, что я вернусь. Ты меня будешь помнить». Как ты поняла, она выполнила обещание. Но ее нашли. Не стану вдаваться в подробности, короче, я сложил показания, а опросил много людей, и вывел, что он сознательно толкал ее на этот шаг. Мало того, таскал ее к психиатрам, мол, подлечите головку жене. Потом рассказывал, что жена сдвинутая была, но знакомые не подтвердили это. И вдруг он узнал, что им интересуется некто. Конкретно меня ему не назвали, я же не представлялся. Заводил разговор о том о сем, потом подводил к интересующей теме. И вот муж подался в милицию к знакомому начальнику, так, мол, и так, огради, у меня горе, а тут какой-то козел выведывает про мою жизнь. Тот свое расследование закатил, вышел на меня, потопал к Куликовскому: «У человека горе, а Заречный ему житья не дает». Кулик меня к себе призвал. Я ему выложил все, а он: «Статья такая есть – доведение до самоубийства, а доказать ее практически невозможно. Твои свидетели выступят в суде против мужа? Учти, дело очень серьезное, как бы самому не пришлось отвечать». Я к свидетелям. А они все до единого отказались. Одно дело с малоизвестным человеком потрепаться, и другое дело выступить в качестве свидетеля. Представь, сами убеждали меня, какой муж гад, и... Как, мол, нам ему в глаза смотреть, он же нам ничего не сделал? Милиция, суд? Времени нет по вашим судам бегать. Вот и все. Человека нет. Виновник здравствует. Так что делай выводы.

Молча допили остывший чай. Оксана поставила посуду в шкаф:

– Завтра помою... Знаешь, Степа, люблю на досуге почитать мысли великих людей. Признаюсь, своих умных мыслей маловато. Да и работа моя настраивает на выяснение точных фактов, а не на копание в человеческих противоречиях. Но эти афоризмы иногда помогают понять людей, их природу. Так вот существует такое высказывание: «Самоубийца именно потому перестает жить, что не может перестать хотеть».

– Ух ты! И кто это сказал?

– Шопенгауэр. Жил такой философ.

– Умный мужик был, ничего не скажешь. А знаешь, кто муж той женщины?

– Хочешь сказать, я с ним знакома? – недоверчиво прищурилась Оксана.

– Ага. Это Подсолнух.

– Вот это да! – ахнула Оксана. – Кто бы мог подумать. А такой душка... Так вот почему ты его терпеть не можешь. Ладно, хватит о грустном, Степан. Все же у нас есть кое-что. Особенно по последнему отравлению. Обещаю: воздадим.

– Ну, если расколется. Ни отпечатков, ни показаний потерпевшей, ни стопроцентных мотивов. Поэтому я и рассказал случай из практики – не уверен, что получится. Только если нервы сдадут...

– А я уверена. Ой, уже так поздно. Подруга меня убьет, она сегодня забирала сына из садика. Ты не отпустил Толика?

– Нет, – с довольной улыбкой сообщил Степа. – Он спит, или кроссворды щелкает, или старым словам дает новое значение. Это ж Толик. Поехали?

Лифт не работал. Ну и что? Разве это преграда для человека, который торопится к любимой? Степа, чувствуя потрясающее удовлетворение, легко преодолел лестничные пролеты, ворвался в квартиру. Свет включен, а где Янка? На шестнадцати квадратных метрах не спрячешься, так где она? Неожиданно заныло внутри: ушла, к родителям подалась, и, наверное, навсегда. Возможен и второй вариант: нашла себе кого- нибудь поспокойней, стабильно-домашнего.

Степа не на шутку расстроился, как вдруг щелкнул замок, вошла Янка с пустой кастрюлей. Вместо того чтобы обнять ее, как только что мечтал, раскричался:

– Ты где была? Я прихожу, а ее нет!

Яна прошла на кухню, с грохотом поставила кастрюлю на стол:

– Это я должна тебя спрашивать, где ты бываешь! А я у Кости Луценко была. Он поесть попросил, я приготовила и отнесла.

– Почему ты носишь еду Луценко кастрюлями?! – вознегодовал он.

– Не кричи! Ты мне не муж! А носила еду потому, что он все съел, а ты запретил ему выходить. Косте что, от голода прикажешь помирать? Садист! И не ходи в грязных туфлях, я целый час здесь убирала!

Вот так и начинаются семейные скандалы, осложняется жизнь. А осложнения – это никуда не годится, это лишнее. Поскольку Яна уступать не собиралась, задний ход дал Степа, однако тон лишь слегка смягчил:

– Я, между прочим, тоже есть хочу.

– А я не дам, – огрызнулась она. – Пока прощения не попросишь. Раскричался!

– Ладно, – нахмурился Степа, не считая себя виноватым. – Прошу прощения.