европейские головорезы! По мне, уж лучше их не было бы совсем, этих сказочных стран.

И на губах Зодчего, слушавшего эти речи, опять появилась невеселая улыбка.

Надежды, волновавшие лучшие умы и души того времени, докатывались и до старого Белгорода. Порою, внимая просвещенным и восторженным бродягам, можно было и впрямь уверовать, что золотой век — у порога твоего дома. Верил, очень хотел в это верить и молодой сотник Войку Чербул.

Но вот однажды, когда юноша подходил к калитке отчего дома, навстречу ему из-за угла выехала группа всадников. Алело в ночи пламя дымных факелов, звенело оружие, сверкали из-под яркого платья добрые доспехи. Впереди ехал высокий воин в парчовом плаще.

Войку узнал в нем храброго князя Александра Палеолога, государева свояка.

А на рассвете пан Тудор и его сын прощались с Володимером — московитин, исполнив поручение своего господина, отбывал к берегам Реута-реки, в орхейские места, где воевода, раздавая награды после битвы, наделил верного слугу землей.

— Что же ты, — удивился Войку, — будешь там делать? Ведь у тебя ни денег, ни дома. Одна земля!

— На ней, авось, все и вырастет, — подмигнул в ответ Володимер. — Да, забыл сказать: рядом — отчина пана Гангура, пыркэлаба. Его милость зовет к себе, обещает помочь. Дочка у него, говорят, диво как хороша. Боярин звал в гости; побуду у пана Гангура недельку — и опять на службу в Сучаву.

Пан Боур, обняв сынова побратима, неприметно усмехнулся. Пусть летят, думал старый воин, юные соколята, каждый — своей дорогой. Мир тесен, не может быть, чтобы они не повстречались снова.

— За все надо платить, — сказал князь Александр Палеолог, шурин Штефана Молдавского. Князь Александр сидел на свернутом канате, покрытом куском бархата, на носу трехмачтового галеаса под флагом республики святого Георгия.[6] Войку не раз видел подобные корабли в гавани под Четатя Албэ; родившийся у моря юноша теперь в первый раз пересекал его просторы. И, завороженный голубым царством волн, часами оставался на палубе, следя за беспечной игрой дельфинов, сопровождающих судно. Внизу раздавались ритмические всплески весел, приводимых в движение двумя сотнями мускулистых гребцов. А над головой Войку пузырились под ветром на длинных реях три огромных косых паруса в алую и белую полосу, такие же праздничные, как открывшийся ему синий мир бездонных вод и покрытые буйной зеленью, отороченные кружевом прибоя скалистые берега, над которыми то и дело появлялись белые стены замков и добротные кровли цветущих селений.

— За все надо платить, — повторил князь, играя краем парчового плаща с двуглавыми царьградскими орлами, с пурпурной полосой над нижним краем — знаком принадлежности его владельца к константинопольскому царскому роду. — Ты видишь, мой мальчик, прекрасный Крым, древнюю Тавриду, итальянцы называют его еще Великим Черноморским островом. Самые дивные места к северу от Босфора.

Но сколько крови пришлось и придется еще пролить, чтобы жить среди этой красоты!

Князь с усмешкой посматривал на зачарованного морем молодого сотника, проводившего с ним утренние часы на носу галеаса. Ниже, на открытой верхней палубе, между бочками, канатами и креплениями мачт наслаждались свежим воздухом войники молдавского отряда, сопровождавшие его в этой необычной экспедиции. Три сотни воинов господарь Штефан дал родному брату своей жены, вместе с ним храбро сражавшемуся с турками под Высоким Мостом, чтобы князь мог достойно вернуться в родные места и совершить сам все, что задумал. Бойцы играли в карты, в кости, разговаривали, дремали.

— Тысячу лет эту цену платили мои предки, благородные эллины, — продолжал князь. — Города тогдашних греков сидели вокруг этого моря, как лягушки вокруг болота, так сказал в далекую старину умевший видеть смешное мудрец Платон. Следующую тысячу лет берегами Понта повелевали императоры Рима и Константинополя. Потом по ним расселись города генуэзцев и венецианцев. Только недолго, видно, осталось им здесь сидеть.

Представитель осевшей в Крыму младшей ветви династии, в которой смешались кровь Палеологов, Асанов, Гаврасов и Комненов, один из последних уцелевших после падения Константинополя потомков византийских императоров, князь Александр, теперешний начальник Войку, оставался для него тем, кем был в дни великой битвы, навсегда побратавшей его бойцов: добрым старшим товарищем по оружию. Гордый Палеологов запросто рассказывал внуку молдавских пахарей о городах Европы, по котором долго странствовал, — Флоренции, Генуе, Париже. О мрачных замках Германии, об утонувших в вековых лесах каменных гнездах английских баронов и графов, о веселых дворах итальянских властителей.

К князю Александру, низко кланяясь, подошел Негроне Теверцо, — капитан-патрон галеаса, командир и владелец судна, что-то вполголоса сказал. Из-за близкого мыса вышел корабль, за ним — другой. Галеры, панфилы и галеасы стали показываться и со стороны моря. Через некоторое время скалы начали отступать, вдоль них потянулись светлые пляжи. И в глубине большого залива открылся взорам город, окруженный серыми поясами высоких стен.

Шум весел вскоре умолк, загремели цепи большого якоря «Тридента». И дюжина матросов, шлепая босыми пятками по доскам палубы, бросились убирать полосатые паруса.

Когда галеас, не заходя в гавань, остановился в стороне, к нему устремились десятки лодок. Продавцы еще издалека показывали морякам кисти сушеного винограда, кувшины и бочонки с вином, вяленую рыбу, пестрые побрякушки. Раздался приказ — и молдавские воины скрылись на нижней палубе; только матросы остались наверху. Лодки напористо приближались; но не успели они подойти к борту «Тридента», как сбоку показался большой баркас. Одетый в подобие синей тоги важный господин в высокой шапке сердито прикрикнул на торговцев, и они, повернув свои суденышки, начали торопливо грести обратно к городу.

Спустили трап, незнакомый господин с неожиданным проворством вскарабкался на борт и исчез в каюте князя в кормовой надстройке. Через полчаса он появился опять; Александр Палеолог сам проводил гостя до зыбкой веревочной лестницы.

Ночью все любовались игрой огней на берегу и в волнах залива; многие вздыхали — старая Каффа славилась по всему морю развлечениями, которые могла предложить солдату и матросу. Но приказ есть приказ — пришлось оставаться на судне. А утром князь вручил Чербулу большой конверт с восковыми печатями. На бумаге значилось: «Высокородному и мудрому господину, сиятельному консулу Каффы и начальнику всего Черного Моря, синьору Антониотто ди Кабела.»

— Его сиятельству в собственные руки, — строго сказал Палеолог.

На берегу молодого сотника уже ждали. И вскоре он, сопровождаемый нотариусом курии Доменико ди Альзарио, вступил в столицу черноморских владений Генуэзской республики. Юноша с любопытством посматривал вокруг. Почтенная Каффа, старшая сестра Монте-Кастро, вот уже двадцать лет была почти отрезана от метрополии: захватив Константинополь и его проливы, османы лишь на пять лет в благодарность за помощь в войне с Венецией разрешили судам республики проезд по морю в ее крымские владения. Теперь этот путь снова был закрыт. Но Каффа все еще оставалась сплетением главных торговых дорог между Западом и Востоком; в ее оживленной и шумной гавани по-прежнему чернели мачты десятков