сомневается, к тому может быть и несправедлив. Честность и храбрость — таковы качества, которые молдавский герцог ценит превыше всего. Сам не чуждый книжной грамоте, в отличие от многих властителей — многое, по-видимому, читавший, с уважением относится к науке и ученым, но безошибочно распознает и гонит прочь шарлатанов, прорицателей, астрологов. Глубоко и искренне верующий, унаследовал от отца и деда уважение к людям иной веры, твердо удерживая в узде нетерпимость своих попов, воинственный фанатизм заезжих посланцев Рима.

Вспышки безудержной ярости у палатина Штефана могут сменяться приливами холодной жестокости, холодная жестокость — прощением, кажущимся нежданным, но подсказанным здравым смыслом или даже голосом прирожденной доброты. Что запишет еще мессер Боргезе, чтобы подкрепить впечатления примером? Князь велел казнить многих пленных турок после минувшей зимней битвы, но в эту кампанию, в канун решающего боя отпустил большую часть воинов, чтобы те смогли отстоять от татар свои очаги. Проливал кровь, как воду, налетая на соседей, но был при том справедливым и милосердным, истинно мудрым судьей. Заводил, где ни бывал, подружек, но княгиню свою почитал безмерно, прижитых же по разным городам и селам детей забирал ко двору, содержал в чести и воспитывал наравне с законными княжатами. И оставался при всем том для людей вечной тайной.

Вежливо беседуя с посланцем синьории, Штефан в тоже время зорким глазом воеводы отмечал незаметные для другого подробности на широком пространстве, на котором оба войска продолжали упорную, часто — невидимую борьбу. И вполголоса, извинившись перед мессером Боргезе, отдавал приказания ехавшим следом капитанам Молодцу и Славичу — где что сделать. Вот тут, на лугу близ главного шляха к югу, где могла ударить османская конница, надо бы разбросать побольше железных шипов. В той прогалине — удобном месте для вражеской вылазки — хорошо бы устроить в довольном числе волчьи ямы. Здесь нужен еще дозор, там — застава, возле соблазнительного для турок, видимого из лагеря звонкого родника — добрая засада. Доступ к собственному стану следует обезопасить получше: подпилить деревья, чтобы завалить ими при случае ворога, наставить ловушки. Турки, видно, пока не ведают, где главный лагерь молдаван, но могут и узнать. Костров более вблизи них не жечь. Зато на дальних больших полянах, на широких залысинах в вершинах холмов, где леса не было, в просматривающихся из турецкого стана, не слишком отдаленных долинах надобно зажигать их побольше, каждому войнику — по пять, шесть огней, чтобы бесермены устрашились числу хозяев сей земли. Если даже турки будут догадываться, что это уловка, бесчисленные огни среди ночи останутся для них постоянным источником тревоги.

На крохотной полянке близ опушки мессер Боргезе увидел полудюжину монахов при саблях, топорах и щитах. Здоровенные иноки по-церковному поклонились князю — поясным поклоном, не снимая клобуков.

— Здравствуй, отче Мисаил! — остановил коня Штефан. — Отколе у твоего преподобия такое воинство взялось?

— Из Путны, княже, святой обители, — ответствовал пустынник. — Святой муж, митрополит Дософтей отроков своих прислал.

— А сам почто без сабли?

— Обет такой у меня, государь, — приосанился Мисаил, — после пострига даден: крови людской не лить. Разве ж ты позабыл, княже, чем раб твой в ту битву спасался?

— Как же не помнить, отче! — улыбнулся воевода. — Только ту свою гиоагу твое преподобие тогда разбил — не то о турка, не то о камень.

— О камень, государь, — степенно кивнул отшельник, — турки ей все были нипочем. Так что пришлось сотворить иную, покрепче.

И пустынник, словно былинку, поднял из травы то, что вначале казалось мессеру Боргезе стволом поваленного дерева. Это действительно было древесным стволом — гигантской палицей, усаженной железными шипами, оружием, способным, казалось свалить с колес и самую большую осадную башню. Воевода тут же отметил про себя, что новая палица отца Мисаила раза в полтора длиннее и толще прежней, с честью погибшей в бою. Посол тоже еле заметно усмехнулся: мессер Боргезе в жизни не поверил бы, что этой штукой кто-либо мог воспользоваться.

Словно угадав ехидную мыслишку фрязина, отец Мисаил поднял гиоагу, без всякого усилия описал ею в воздухе устрашающий круг. Листва деревьев тревожно зашелестела, кони попятились; венецианский посол невольно зажмурился, заслонился рукой.

— Полно, отче, береги силы, — весело осадил пустынника Штефан. — Не то и меня с молитвою зашибешь. Да возьми вот это, купи кольчугу, — добавил князь, протянув пустыннику тугой кошелек. — Бог меня не простит, коли тебя, святого человека, чья-то сабля достанет или стрела.

— Моя кольчуга, княже — Христос, — покачал головой инок. — Я не взял у твоей милости святого креста из злата, — напомнил он смиренно, показывая висевшее на нем деревянное распятие, — дерзну ли пред господом принять злато суетное, звеневшее в руках менял? Отдай его, государь, чадам сим, — кивнул он на молодых монахов, — пускай в обитель свою снесут, — оклад на образ богородицы закажут.

— И много у вашего высочества таких воинов? — осторожно спросил Гандульфи, когда они оставили поляну.

— Не ведаю, ваша милость, не считал, — шутливо ответствовал князь. — Только, думаю, немало еще таких святых людей по скитам в лесной глуши. Многие, верно, и не успели прознать, что в земле нашей — меч осман, не вылезли из святых берлог. А то бы давно всех турок разогнали, не с кем было бы нам и воевать.

Долго ехали молча. С холмов, на которые они взбирались, лучше стала видна осажденная Сучава, под которой, теперь уже изредка, все еще слышались выстрелы турецких мортир. Издалека крепость и замок казались целыми, хотя главная, устремленная прежде в небо дозорная башня близ дворца теперь лежала в развалинах у собственного подножья. Но Штефан знал, что внутри его крепость ныне — только каменная чаша, полная битого кирпича и вражеских ядер, что защитникам грозит голод и держатся они только силой мужества и надежды на него. Нет, не ошибаются защитники Сучавы, надеясь на своего князя, на войско своей земли. Теперь оно снова в полной силе, а враг — слабеет, враг не может более нападать. Из стана врага, презрев грозящие страшные казни, еженощно бегут силой набранные им болгары, бегут союзники- мунтяне. Близок день — побежит в свой Стамбул сам султан. Надо только выдержать, устоять, сохранить силу мужества до конца нашествия.

— Хочу сделать вашему высочеству искреннее признание, — молвил наконец посол. — Издали я видел лишь вашу светлость, великого воина. Вблизи увидел великого государя. Теперь ваше высочество раскрыли мне окончательно глаза, теперь я увидел людей земли вашей, величие этих рыцарей в сермягах и бараньих колпаках. Откройте же тайну, славный герцог: в чем их сила?

— В их вольности, которую стараюсь сохранить, как могу, — серьезно отвечал господарь. — В свободе каждого пахаря, в иных странах доведенного до рабского состояния и с презрением называемого смердом, — в свободе его носить оружие и защищать свой дом. Рабы — плохие воины, высокородный синьор, — заключил Штефан.

— Но турки? — спросил мессер Боргезе. — Разве они не погружены в самое черное рабство? И при этом — не сражаются отлично?

— Только если их очень много, — улыбнулся Штефан. — В последней битве — дюжина на одного. Вспомните эллинов и персов, ваша милость, вспомните войны между ними. Воинов Леонида и Александра, Ксеркса и Дария. Первые были свободны, вторые — в рабстве.

Мессер Боргезе улыбнулся в свою очередь; иль домине Стефано недаром воспитывался в замке Яноша Корвина, философа и великого практика воинского искусства. В речах молдавского господаря явственно прозвучали вдруг отголоски споров, звучавших в гостиных кардинальских и герцогских дворцов Флоренции и Рима, Милана и Падуи. Самые блестящие, просвещеннейшие умы итальянских столиц состязались в диспутах о том, в чем призвание государя и правителя, сила его и слабость, насколько требования государственной мудрости и блага подданных способны расширить естественные права монарха, возвысить его над законами справедливости и добра, установленными для простых смертных самим всевышним творцом. Услышанное мессером Боргезе в молдавских кодрах блистало неожиданностью; в гостиных итальянских столиц оно вызвало бы новую бурю споров.

— А сами вы свободны, пресветлый герцог? — спросил посол неожиданно для самого себя.

Штефан-воевода ненадолго задумался.