— Кого там неверные жгут? — спросил он, отчаянно морщась.

— Тела зачумленных, благородный синьор, — отвечал рыцарь Фанци, тоже прибывший недавно. — У турок — мор. Две недели назад, когда я отправлялся к его светлости князю Баторию, сих костров было вполовину меньше. Да, плохи дела у турок.

В тот же миг, как бы для того, чтобы опровергнуть эти слова, совсем рядом просвистела стрела и с мягким стуком вонзилась в толстый ствол лесного бука. Венецианец уважительно потрогал пальцем тяжелый железный дротик, с большого расстояния пущенный в них из вражеского арбалета.

— Ваше высочество не вправе постоянно подвергать свою жизнь опасности, — сказал посол воеводе. — Ваша жизнь принадлежит всему христианскому миру, она поистине бесценна.

Штефан вежливо улыбнулся, поблагодарил учтивого фрязина кивком. Светлейшая синьория изволила выказать свою озабоченность по поводу положения далекого союзника, прислала искусного дипломата и высокого сановника. Перед мессером Боргезе поставили задачу — увидеть своими глазами, как идет война, к чему движутся события, приехать и обо всем рассказать. Путешествуя по разоренным и уцелевшим цинутам, побывав в лагере палатина Штефана, высокий посол составил уже о происходящем собственное мнение. Борьба, казалось ему, идет с переменным успехом; неверные еще сильны, но и Штефан, оправившись после неудачной битвы, опять при войске и недосягаем для врага. На стороне осман — великая воинская мощь, искусство и опыт полководцев и солдат; на стороне молдаван — жаркое лето, природа и непроходимые здешние леса. Палатин Штефан, правда, тоже воевода весьма искусный и опытный, с большим мастерством использующий здешние условия, не похожие ни на какие другие в Европе, если не считать древнюю Германию, столь губительные для римлян Тевтебургские леса. Так что гадать об исходе кампании Большого Турка, пожалуй, рано. На исход войны могут, пожалуй, повлиять действия могущественных здешних нобилей, по слухам — весьма враждебным к их нынешнему государю.

Во всяком случае, по выводам мессера Боргезе, синьории не следовало чересчур торопиться. Наилучшей, самой недорогой политикой при данной обстановке оставались обещания помощи, без каких- либо определенных шагов.

Штефан-воевода все это прекрасно понимал. Князь и не думал надеяться на помощь адриатической республики, отлично зная, что у синьории одна забота: устроить все таким образом, чтобы турки бросали все больше войск против Молдовы, чтобы султан не ослаблял упорства, с которым старался ее покорить. Нежданным, неслыханным по стойкости сопротивлением самому опасному противнику республики святого Марка небольшая страна между Днестром и Дунаем отвлекала на себя главные силы Порты, сам султан был в конце концов вынужден возглавить поход. Чем больше продлится здесь война, тем лучше для Венеции. Республика получит передышку, чтобы укрепить свои армии и флоты. Республика — что главное — сможет позаботиться о своих торговых делах, расстроенных затянувшимися военными действиями на море.

Объезжая турецкий стан от лесного дозора к дозору, от заставы к заставе, проверяя попутно готовность своих воинов, Штефан-воевода ненавязчиво обращал внимание венецианца на многие признаки, свидетельствующие о тяжелом положении осман. На лес зловещих кольев с телами казненных, встававший уже в середине лагеря. На царящее на улицах палаточного города запустение, на кучи мусора и отбросов, видневшиеся повсюду в нем, на покосившиеся местами шатры. Но мессер Боргезе, по воинской неопытности или нежеланию, не видел во всем этом того, что давно заметил Фанци.

— Турки, видимо, несколько притомились, — молвил наконец венецианец, снисходительно улыбаясь. — Но — слышите? — их пушки продолжают стрелять!

— И даже попадают, — кивнул Фанци. — Но крепость стоит.

— Зато, я слышал, пала славная крепость Монте-Кастро!

— Ложный слух, синьор, — покачал головою Фанци. — Османы, действительно, пытались осадить Монте-Кастро. Но их погнали и гнали до самых галер.

— Как бы то ни было, — скривил губы фрязин, — мне кажется, что Большой Турок и не думает отсюда уходить.

Штефан-воевода с трудом сдержал досаду. Князь всегда удивлялся упрямству, с которым духовные чада его святейшества папы, особенно итальянцы, старались выдать желаемое за действительное, во вред своему делу, союзникам и самим себе. Если, конечно, не притворялись — тоже из ложного понимания собственной безопасности и выгоды. Турки подобным самоослеплением не страдали, и именно поэтому шаг за шагом все сильнее теснили неразумных генуэзцев, венецианцев и всех паписташей, с которыми сталкивались в Европе.

— Впрочем, — с улыбкой добавил посол, — стараясь исправить столь явный промах, — впрочем, я безмерно восхищаюсь мужеством воинов вашего высочества, славный палатин. Безмерно дивлюсь верности, с которой люди земли вашей отовсюду до сих пор стекаются под ваши знамена. В вашем войске, преславный герцог, великое множество храбрецов!

— Если бы в нем было больше оружейников, кузнецов, литейщиков, зелейщиков! — заметил воевода. — На минувший год мы заказывали в Каффе пищали и сабли, порох и самострелы, кольчуги и доспехи из стальных пластин, заказывали новые шлемы. Все пропало, все захватил Гедик-Мехмед.

— Уйдет Большой Турок, ваше высочество, будете учить своих, — сказал мессер Боргезе.

— Когда-то еще выучатся! — покачал головой князь. — А зброя надобна сейчас.

— Герцог Баторий, который движется на помощь вашей светлости, без сомнения, поможет вам и в этом, — бодро заявил посол. — Венгерская корона, слава Иисусу, не оставляет своего верного вассала.

Воевода не ответил. Михай Фанци в то самое утро дал понять: армия Батория сдвинется с места лишь в том случае, если турецкое войско выйдет из сковавшего его оцепенения и двинется дальше, создавая угрозу Семиградью. Штефана это теперь устраивало; князь чувствовал уже, что справится с противником без вторжения в его землю нового войска, хоть и союзного. Штефан знал: все равно круль Матьяш припишет себе победу, разошлет по всем дворам хвастливые листы: султана-де прогнал он, послав против нехристя двух своих воевод — Батория Семиградского и Штефана Молдавского. Пусть хвастает Матьяш, вечное дитя на престоле, лишь бы убрался наконец из Молдовы проклятый Мухаммед.

А Фанци внутренне взвеселился, когда Гандульфи напомнил о том, что Штефан Матьяшу — вассал, что они — господин и слуга. Слыхано ли дело, чтобы слуга нападал на владения своего хозяина, громил его в битве, гнал! Или чтобы слуга запросто отбирал у господина его добро, как Штефан отнял Хотин у второго своего сюзерена, польского короля!

Штефан-воевода, продолжая объезд, с удовлетворением посматривал на вражеский лагерь. Стан султана действительно казался скованным тяжелой неподвижностью, как больной на своем одре. Конечно, то были пока лишь усталость, недоедание, долгое бездействие. Это все ослабит мышцы какого угодно силача: мощи у армии султана еще очень много, она еще постарается отомстить за свои неудачи. Но уходить из Молдовы все-таки придется, это становилось все более очевидным. Еще неделю-две назад с палаток в лагере каждое утро сгребали по-прежнему носившуюся в воздухе черную пыль; теперь их давно уже не чистили, и даже в лихих завываниях муэдзинов у шатра походной мечети теперь слышались жалостливые звуки. Еще не так давно бдительный Русич не допустил бы вот такой, без мощной охраны, поездки своего государя в полете стрелы от вражьего стана. Теперь можно было не опасаться вылазки осман. Турки решались выходить за ограду лишь значительными силами, и это исключало внезапность.

Мессер Боргезе Гандульфи не был военным, обзор расположения армии Большого Турка мало в чем мог его просветить. Мессер Боргезе был негоциантом, знатоком финансовых операций и сношений между странами; в пору морских путешествий ученому венецианцу, мыслителю и поэту, приходилось заниматься немного и пиратством, но более — для развлечения, чтобы поупражняться в рубке на палашах, к которой имел пристрастие в юности. Продолжая непринужденную беседу, мессер Боргезе присматривался не столько к османам за их частоколом, сколько к молдавскому палатину, блистательная слава которого над миром взошла так внезапно и была такой неожиданностью для монархов и правительств европейских держав. Что напишет мессер Боргезе в своем отчете об этом человеке, удивляющем свет? Il Domine Stefano, как называют его в синьории, личность — сложная; за несколько дней, отпущенных послу, такого не раскусить. Но многое занести в походную тетрадь мессер Боргезе уже мог. Иль домине Стефано, бесспорно, великодушен, но при том — расчетлив. Благороден, но вспыльчив, и во гневе — безжалостен. Истинно преданных ему людей умеет примечать, выделяет и любит, награждает по заслугам; в ком, однако,