— Ненавижу прощаться. Ужасно! Само слово ужасное. Скажи, Эндрю, мы еще увидимся?
— Что за вопрос! — преувеличенно бодро ответил Андрей. — Мы будем вместе.
— Когда? — Она плакала, не скрываясь.
— Быстрее, чем ты думаешь. Езжай и ни о чем не беспокойся.
— Все! — жестко сказал Чен. — Решил идти, так иди. И ты езжай. Еще намилуетесь!
Андрей подвел Патрицию к машине, захлопнул разболтанную дверцу и быстро пошел по дороге. Отойдя немного, он услыхал, как сзади завелся двигатель, со скрежетом включилась передача и машина удалилась в противоположную сторону. Спустя еще несколько минут со стороны моря донесся звук маломощного лодочного мотора. Наступила тишина, и в ней Шинкарев шагал в густом лесу, по мокрой грязной дороге.
Начало темнеть. Пройдя с полкилометра, он свернул в лес и переоделся. Одежда оказалась узка, к тому же с кожаными туфлями сочеталась довольно странно. На груди куртки обнаружилось влажное пятно, когда Андрей ощупал его, на ладони остался темно-красный след. В центре пятна ткань была разрезана на ширину кинжального клинка.
«Вот и этот пытался идти против своего Дао. Или, наоборот, умер в соответствии с ним?»
Закопав свой белый костюм, Шинкарев старательно выпачкал туфли. Напоследок срезал себе длинную палку, сложил в мешок немногие вещи и двинулся дальше. Дорога пошла в гору, стемнело, закапал дождь. Андрей решил идти всю ночь — судя по карте, дорога только одна, сбиться с пути невозможно. Перед глазами еще стояло лицо Патриции, руки помнили тепло ее тела. Ноги скользили, но палка помогала при ходьбе.
«Вот тебе и Дао. Этим и должно было кончиться — все постепенно отваливаются, отходят в сторону, и ты остаешься один на один — с темнотой, с дорогой, с лесом. А главное, с самим собой. Утром кто-то появится, но до утра еще дожить надо».
В темноте послышалось слабое шуршание, что-то происходило под непроницаемым пологом мокрого леса, густо переплетенного лианами. Пройдя перегиб подъема и немного спустившись под гору, дорога пересекла мелкий ручей — от бревенчатого моста осталось несколько гнилых бревен. Шинкарев осторожно перешел ручей и снова двинулся вверх, опираясь палкой о мокрую глину. Лицо Патриции исчезло, мысли поплыли куда-то, время от времени натыкаясь на обрывки воспоминаний.
...Во время службы в эстонской Нарве лейтенант Шинкарев познакомился с местными ребятами примерно своего возраста. Его пригласили в сауну. В парилку входили, не стесняясь, все вместе — мужчины, женщины, дети и даже собаки, последние при условии чистоты лап. В продвинутой европейской Эстонии такое считалось нормальным — по мнению новых приятелей Андрея.
В самый первый выезд, когда Шинкарев не знал еще об этой банной вольности, в парилку вошла Кристина, инженер из местного проектного бюро. Он была полностью обнажена — крупная загорелая брюнетка, у которой внизу, на светлом следе от трусиков, упрямо загибаясь вверх, росли густые темные волосы. Повернувшись круглым задом к печке, молодая женщина наклонилась вперед, свесив вытянутые полные груди и расставив крепкие ноги.
Спокойно подняв на Андрея темно-карие глаза, Кристина сообщила, что ей надо «там» все прогреть и просушить.
Раз здоровье требует — ему-то какое дело? Он даже накинул полотенце на живот, а когда оно стало явственно приподниматься — вышел окунуться.
При сауне имелся открытый бассейн с подогревом. После парилки хорошо было плавать одному: в ночном небе блестели звезды, слабо светился снег, в морозном воздухе легкий пар поднимался от темной воды. Из сауны появилась Кристина; с хрустом прошлась по снегу босыми ногами, шумно прыгнула в воду. В воде ее тело было плотным и гладким, везде доступным для его рук...
Дождь пошел сильнее, Шинкарев затолкал пакет с продуктами за пазуху, ближе к спрятанной коробке, и накрылся пологом от плота. Стук капель снова возвратил его к Патриции. «Выйти из-под контроля? А надо ли? Делай свое дело, тогда не имеет значения, есть ли контроль или нет. Вот сейчас меня никто не контролирует. И что хорошего?»
...Летом, когда Андрей был свободен от службы, они завтракали в кафе, устроенном на стене Нарвского замка. В небе плыли легкие облака, слышались плеск реки, гудение машин по Таллинскому шоссе. Замковые стены, сложенные из местного серого камня, спускались к берегу по широкому зеленому скату, а над ними поднималась белая башня с крышей из темной черепицы.
Они проходили через площадь, высыхающую после утренней поливки, потом мимо широкой угловой башни. Черепица на башне была новая, красная; круглые стены светились свежей побелкой. К замковым воротам шел мост из толстых деревянных плах, скрепленных тяжелыми болтами. Пройдя ворота — там всегда тянуло холодом от темного залоснившегося камня, — они поднимались на стену, под черепичный навес, идущий по деревянным балкам и столбам, покрытым ядреной коричневой морилкой. Сквозь узкие бойницы пробивались солнечные лучи, играя на гладких желтовато-серых плитах пола, рассыпая золотистые пятна по листьям дикого винограда, вьющегося по деревянным столбам.
Кристина, загорелая, в широкой цветастой юбке и легкой черной блузке, была в том сочетании зрелости и свежести, развитой женской фигуры, легкой походки, бойкого блеска темных глаз, заметив которые, мужчины только качали головами: «Надо же, какая...»
На завтрак брали «карманчики» — местные заварные пирожные с начинкой из легкого творожного крема. На горячее были сосиски с капустой, к ним кружка темного пива «Саку», сваренного на острове Сааре-маа. Часто завтрак проходил в компании туристов из Таллина и Тарту, направлявшихся в Ленинград. Говорили туристы между собой по-эстонски, были одеты в одинаковые черно-бело-синие кепочки, майки с васильками, ласточками и двумя латинскими «R»[67], а вели себя уже как европейцы в собственной стране — Эстонии.
Русские Андрей с Кристиной для них просто не существовали. Светлые эстонские глаза смотрели на них — или сквозь них, — будто сквозь пустое место. Тогда Андрей в первый раз почувствовал, что это ему не все равно. Как-то, спустившись из кафе, снова увидели те же три буквы — «ЧВР», — намалеванные красным распылителем на побеленной стене.
— Ты не в курсе, что это значит? — спросила она.
— Нет. А что?
— Это нам, русским. «Чемодан, Вокзал, Россия!» Тогда Шинкарев промолчал. Но больше они в замок не ходили.
Новый год Андрей с Кристиной встречали в Нарве. Выпив у друзей, пошли к ней через Петровскую площадь. Площадь была полна народу, слышался пьяный русский мат — с некоторой долей угрюмости, вызванной, вероятно, приближающимся эстонским законом о языке. Протолкавшись через гульбище, они подошли к парадной Кристины, и еще на подходе из широко отворенных дверей ударило сразу несколькими видами вони — в основном, свежей мочи и табачного дыма.
От темной фигуры, склонившейся под лестницей, доносился плеск струи. Пьяный человек валялся тут же, в луже розовой блевотины. Кажется, была еще и кровь. Смутившись, Кристина пробормотала что-то типа: «Ну, тут у нас общественный туалет, сам понимаешь», на что Шинкарев бодро ответил: «А вы повесьте табличку: «Общественный туалет в соседнем подъезде».
Поднявшись на третий этаж, Кристина полезла за ключами и отшатнулась — на двери, очевидно, гвоздем, были пропаханы все те же уродские буквы: «ЧВР». Андрей еще успел вспомнить блевотину в парадной (в самом деле, не папуасы и даже не эстонцы уделали всю лестницу), но от живота к груди уже катился комок племенной ненависти, горячей кровью ударив в голову.
— Не бери в голову. Козлов на свете много, — бросил Андрей в тот раз.
С Кристиной Шинкарев виделся еще несколько раз. Говорили о свадьбе, но потом она уехала в Германию, по репатриации — а в новом фатерлянде обнаружились дальние родственники. В Нарве, где стены были исписаны этими тремя буквами, Кристина больше жить не могла. Ей еще повезло — не избили и не изнасиловали молодчики из «Кайсейлийта»[68], не посадили в концлагерь в Тойле, где эстонцы собирали «оккупантов». Не выселили в Россию — в чисто поле... Другим повезло меньше. И не
