достаточно времени во Франции.

— Он может обидеться.

Шарко взял со стола фотографию улыбающейся девочки и положил ее перед Нахед.

— Мне плевать на дипломатию и птифуры. Вам не кажется, что погибшие девочки заслуживают того, чтобы мы ими заинтересовались, имеют на это право?

Повисла тягостная пауза. Нахед была настоящей красавицей, а Шарко знал, что у таких красивых женщин сердце обычно холодное. Но в сердце этой египтянки он чувствовал незаживающую рану, открытую рану, и из-за этого взгляд ее агатовых глаз порой затуманивался.

— Ладно. Чем я могу быть вам полезна, комиссар?

Комиссар, в свою очередь, подошел к двери, выглянул и понизил голос:

— Ни один из работающих в этом комиссариате полицейских не станет со мной разговаривать. Лебрен — сотрудник посольства, стало быть, руки у него связаны. Найдите мне адрес Абд эль-Ааля. Скорее всего, у него были жена, дети… братья… Мне хотелось бы с ними поговорить.

Помолчав, Нахед кивнула:

— Попытаюсь, но вы…

— Можете быть уверены, я умею держать язык за зубами и вас не подведу. Когда мне вернут мобильник, позвоню Лебрену, скажу ему, что неважно себя чувствую — жара, усталость… — и извинюсь за то, что не смогу прийти. Скажу, что завтрашний день намерен снова провести в комиссариате, чтобы доделать все, чего требует моя командировка. А вам предлагаю встретиться со мной в отеле в двадцать часов. Надеюсь, у вас уже будет адрес.

Она поколебалась.

— Нет… не в отеле… Вы возьмете такси и… — она нацарапала несколько слов на клочке бумаги, протянула ему, — и дадите водителю эту бумажку. Он поймет, куда вас отвезти.

— Куда же?

— К церкви Святой Варвары.

— Святой Варвары? Как-то не очень по-мусульмански звучит!

— Церковь находится в коптском квартале старого Каира, на юге города. Варварой звали юную девушку, которую мучили и казнили за то, что она попыталась обратить своего отца в христианство.

Больница Фрейра, иными словами, одна из клиник Лилльского университетского медицинского центра, — двухэтажный бетонный монстр, где нашли себе приют все отклонения в человеческой психике. Здесь содержатся шизофреники, параноики, психопаты, те, причиной душевной болезни которых стала травма. В конце дня Люси вошла в суровое здание, спросила у девушки в окошке, как пройти к месье Сенешалю. Лучше уж она сама расскажет Людовику о гибели его старого друга Клода Пуанье. Девушка направила ее на второй этаж, в отделение доктора Денкера.

Маленькая палата, которая и клоуна вогнала бы в депрессию. От кровати до включенного телевизора не дотянуться. Людовик лежит на спине, руки под затылком…

Стоило Люси ступить за порог, он повернулся к ней и разулыбался:

— Люси…

Она подошла, донельзя удивленная:

— Ты меня видишь?

— Я различаю очертания, цвета. Люди без халатов явно должны быть посетителями. А какая женщина, если не ты, ко мне придет?

— Как хорошо, что есть улучшение!

— Доктор Мартен говорит, что зрение постепенно ко мне вернется. До полного возвращения теперь уже осталось дня два или три.

— А как они тебя лечат?

— Гипнозом… Они поняли, в чем тут дело… ну, то есть поняли, не понимая сути.

Люси было очень не по себе: стать вестником смерти — хуже ничего не придумаешь! Наверное, труднее всего в деле, которым она занимается, — встречаться с близкими жертвы. Смотреть им в глаза… Она как могла оттягивала момент, когда придется сказать, что Клода убили: Людовик и вообще-то сильно уязвим, а уж сейчас настолько не в лучшей форме…

— Как это?

Сенешаль поднялся. Теперь зрачки его вновь обрели подвижность, и это успокаивало.

— Психиатр все объяснил. Он погрузил меня в состояние гипнотического сна и попросил рассказать, что происходило перед тем, как я ослеп. По часам, по минутам. Ну я и рассказал ему все подряд. Как покупал фильмы у сына старого коллекционера в Льеже, как там, на чердаке, нашлась бобина с анонимным фильмом, как я целыми ночами в одиночестве смотрю фильмы в своем «карманном кинотеатре» и как смотрел этот… Рассказал о том, что успел увидеть в анонимной короткометражке: разрезанный глаз, девочку на качелях… И вот на этом месте, сказал потом психиатр, я внезапно сменил тему и стал говорить о своем детстве, об отце, о женщинах, которых он приводил к нам домой через несколько лет после того, как умерла мама.

— А мне ты никогда ни слова об этом не говорил…

В унылой комнате прозвучал отрывистый смешок.

— Ага, конечно, тебе ли меня упрекать! Мы неделями болтали о том о сем, мы семь месяцев встречались, а я так практически ничего и не знаю о твоей личной жизни! Нет, знаю, конечно, что ты работаешь в полиции и у тебя две дочки, которые ко мне хорошо относятся, но кроме этого что? Ничего!

— Мы сейчас не о том.

Он печально вздохнул:

— С тобой всегда получается не о том… Ладно, короче… Так вот, это случилось внезапно, когда я был под гипнозом. Голые женщины — иногда я видел, как они выходят из отцовской спальни, это… это тяжелое дыхание, которое я слышал сквозь стенку. Мне не было еще и десяти лет. Психиатр понял, что здесь как раз и могла произойти блокировка памяти: именно этот период оказался для сознания закрыт. А что-то, может быть, какой-то кадр фильма вернул мне воспоминания детства и спровоцировал истерическую слепоту.

Люси заподозрила, что дело тут не просто в кадрах, а в тех самых — двадцать пятых, в сублиминальных изображениях. Поскольку контроль сознания для них исключался, они подействовали на самые глубинные зоны психики Людовика и посеяли там смуту.

— Но причина моей слепоты не в тех планах, которые я тебе перечислил. Это стало ясно потому, что я сумел рассказать гипнотизеру продолжение фильма, рассказать о девочке. Как она ела, как спала. Как, словно рассердившись, стала отмахиваться рукой от камеры. А потом, как опять же рассказал мне психиатр, я вдруг разорался — прямо в гипнотическом сне. Он чуть было не стал меня будить, но ему все же удалось меня успокоить. И тогда он спросил, что произошло, — и я стал рассказывать ему про кролика.

Люси вздрогнула: странный канадец, ее телефонный собеседник, тоже упоминал о кроликах. Он сказал даже, что все началось с детей и кроликов.

— Какого кролика?

Людовик изменил позу, подтянул колени к груди.

— Мне в то время было лет восемь или девять. Отец однажды взял меня с собой в мастерскую — туда, где держал всю хозяйственную утварь. И там был кролик, который забился куда-то в глубь старой изогнутой трубы. Здоровенный такой, выращенный в садке кролик. Отец не мог залезть в эту трубу и вытащить его оттуда, а я мог. И отец велел мне это сделать. И я сделал. Я встал на четвереньки, прополз почти до конца трубы и выгнал кролика из его убежища. Когда он вылез, отец схватил его за уши. У кролика из задних лап текла кровь, и он бился изо всех сил, стараясь вырваться. Я стал плакать, просить, чтобы отец отпустил кролика, но… но отец вышел из себя. Он взял топор и…

Сенешаль закрыл руками лицо — так, будто туда брызнула струя крови.