четвертом рейхе.

– Ла Понте, Флавио. По национальности испанец. А также Эрреро, Лиана Эрреро; хотя она может зарегистрироваться под фамилией Тайллефер или де Тайллефер… Я хотел бы знать, не остановились ли они в одной из парижских гостиниц.

Он написал имена на карточке и передал ее Грюберу, приложив пятьсот франков. Корсо, когда давал чаевые или подкупал кого-то, умел особым образом пожать плечами – мол, нынче я тебе, завтра ты мне, – отчего все дело обретало форму дружеского взаимообмена, почти сообщничества, и трудно было понять, кто и кому в действительности оказывает услугу. Грюбер привык иметь дело с испанцами из «Евроколор Иберия», итальянцами в отвратительных галстуках и американцами с сумочками TWA[107] и в бейсболках – и бормотал вежливое «merci m'sieu», получая от них жалкие десять франков. Теперь же он, не моргнув глазом и не поблагодарив, описал рукой изящный полукруг и сунул в карман весьма крупную купюру. На лице его появилась непроницаемая маска крупье, которую он приберегал для тех немногих, кто, как Корсо, еще помнил правила игры. Грюбер ремесло свое осваивал в ту пору, когда клиенту достаточно было поднять бровь, чтобы служащие отеля безошибочно поняли, чего именно тот хочет. Но теперь настали иные времена, и дорогой его сердцу мир старых европейских гостиниц помнили лишь немногие посвященные.

– Господин и дама проживают вместе?

– Не знаю. – Корсо скривился, вообразив, как Ла Понте выходит из ванной комнаты в расшитом халате, а вдова Тайллефер полулежит на постели в шелковой рубашке. – Но эта деталь меня тоже интересует.

Грюбер слегка склонил голову – всего, на несколько миллиметров.

– Мне понадобится несколько часов, господин Корсо.

– Знаю. – Корсо прогулялся взглядом вдоль коридора, соединяющего холл с рестораном; девушка стояла там – куртка под мышкой, руки в карманах джинсов – и разглядывала витрину с духами и шелковыми косынками. – Что касается ее…

Портье достал из-под стойки карточку.

– Ирэн Адлер, – прочитал он, – британский паспорт, выдан два месяца назад. Девятнадцать лет. Адрес: Лондон, Бейкер-стрит, 221б.

– Вы шутите, Грюбер.

– Разве я посмел бы, господин Корсо. Так значится в паспорте.

Губы старого солдата СС тронула легчайшая, почти неразличимая улыбка. Правда, по-настоящему улыбающимся Корсо видел его лишь однажды: в тот день, когда пала Берлинская стена. Охотник за книгами глянул на коротко подстриженные седые волосы, на неподвижную шею, на кисти рук, симметрично опущенные на стойку. Старая Европа – или то, что от нее осталось. Ему слишком много лет, чтобы, рискнув всем, возвратиться домой и уже на месте убедиться, что в воспоминаниях многое почему-то было другим – и колокольня в Загребе, и светловолосые приветливые крестьянки, от которых пахло свежеиспеченным хлебом, и зеленые равнины с реками, и мосты через реки, мосты, которые он дважды видел взорванными – в юности, когда убегал от партизан Тито, и по телевизору осенью девяносто первого (они взлетели на воздух перед самым носом у сербских четников). Именно так он все это себе и представлял, когда в своей комнате перед выцветшим портретом императора Франца-Иосифа снимал бордовую куртку с золотыми ключиками на лацканах – так же торжественно, как снимал бы мундир австро-венгерской армии. Он наверняка ставил пластинку с «Маршем Радецкого», потом наливал себе стакан красного вина и мастурбировал, смотря по видео фильмы с Сисси.

Девушка оторвала взгляд от витрины и теперь наблюдала за Корсо. Бейкер-стрит, 221б, мысленно повторил он и чуть не расхохотался во всю глотку. Его бы ни капли не удивило, появись здесь и сейчас посыльный с приглашением от леди Винтер на чай в замок Иф или во дворец Рюритания к Ришелье, профессору Мориарти и Руперту из Хентцау[108]. Раз уж в дело вмешалась литература, и такое запросто могло произойти.

Он попросил телефонную книгу и отыскал номер баронессы Унгерн. Потом, не обращая внимания на девушку, зашел в телефонную кабинку в холле и побеседовал с баронессой, которая назначила ему встречу на следующий день; после чего Корсо набрал толедский номер Варо Борхи. Но его телефон не отвечал.

По телевизору шел фильм с выключенным звуком: Грегори Пек среди тюленей, драка в танцевальном зале какой-то гостиницы, две шхуны бок о бок летят на всех парусах куда-то на север, к настоящей свободе, которая начинается в десяти милях от ближнего берега. А по эту сторону телевизионного экрана на ночном столике несла караул бутылка «Болса», и содержимое ее давно опустилось ниже ватерлинии. Бутылка стояла между «Девятью вратами» и папкой с рукописью Дюма и напоминала старого пьяницу гренадера, который готовится к жаркому бою.

Лукас Корсо снял очки и потер глаза, покрасневшие от табачного дыма и джина. На постели с археологической тщательностью были разложены остатки экземпляра номер Два, спасенные из камина в доме Виктора Фаргаша. Не так уж и много: переплет, который благодаря коже обгорел меньше, и подпаленные клочки бумаги с почти нечитаемыми фрагментами текста. Он взял один такой кусочек, желтый и ломкий: «…si non obig.nem me. ips.s fecere, f .r q.qe die, tib. do vitam m.m sicut t.m…» Это явно был нижний угол страницы, и Корсо после недолгих раздумий отыскал соответствующее место в экземпляре номер Один. Страница 89 – тексты полностью совпадали. Корсо попытался проделать ту же операцию с каждым из клочков, которые сумел идентифицировать, – всего таких оказалось шестнадцать. Еще двадцать два были или слишком малы, или невозвратно испорчены, так что понять, откуда они, не представлялось возможным. Одиннадцать были остатками полей, и только на одном из них различалась перекрученная цифра 7 – третья и единственно читаемая из трех, обозначающих номер страницы. Он определил, что речь шла о странице 107.

Сигарета уже начала обжигать ему губы, Корсо ткнул окурок в пепельницу и раздавил. Потом протянул руку, схватил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка. Он сидел в одной рубашке – в старой рубашке цвета хаки с большими карманами и завернутыми рукавами, а еще на нем был галстук, давно превратившийся в тряпку. На экране человек из Бостона, стоя у штурвала, обнимал русскую княгиню, оба беззвучно шевелили губами и были счастливы своей любовью под небом техноколор. Единственным звуком, нарушавшим тишину в комнате, было дребезжанье оконных стекол – всякий раз, когда внизу, по дороге, ведущей к Лувру, проезжали машины.

Фильмы со счастливым концом! Когда-то Никон тоже любила всю эту дребедень. Корсо отлично помнил: она радовалась, как восторженная девчонка, глядя на финальный поцелуй – под пение скрипок, на фоне облаков, со словом «Конец», наплывающим на лица героев. Иногда они с Корсо ходили в кино, но чаще Никон сидела перед телевизором, набив рот кусочками сыра, и, случалось, опускала голову на плечо Корсо, и он чувствовал, что она тихо плачет, не произнося ни слова и не отрывая глаз от экрана. Это мог быть Пауль Хенрайд, поющий «Марсельезу» в кафе «У Рика»; Рутгер Хауэр, склонивший голову, умирающий в последних кадрах «Бегущего по лезвию бритвы»; Джон Уэйн с Морин О'Хара [109] перед камином или Мастрояни, зашедший в воду по пояс, чтобы достать женскую шляпку, раскланивающийся налево и направо, элегантный, невозмутимый, влюбленный, с черными глазами. Никон плакала, и была счастлива, и гордилась своими слезами. Ведь это значит что я еще жива, говорила она смеясь, со все еще мокрым лицом. Что я – часть большого мира, и мне нравится быть частью мира. Кино – это для многих: вещь коллективная, щедрая, там дети хлопают в ладоши, когда появляется агент 007. Кино делает людей лучше; фильмы можно смотреть вдвоем, обсуждать. А вот твои книги – эгоисты. И одиночки. Некоторые из них даже и прочесть-то нельзя. И открыть нельзя, такие они старые. Кому интересны только книги, тому никто не нужен, вот что меня пугает. Никон дожевывала последний кусочек сыра и смотрела на Корсо внимательно, словно отыскивала на его лице тайные симптомы болезни, которая очень скоро проявится. Иногда ты меня пугаешь.

Фильмы со счастливым концом… Корсо нажал на кнопку дистанционного управления, и экран погас. Теперь вот охотник за книгами сидел в Париже, а Никон фотографировала детей с печальными глазами где-нибудь в Африке или на Балканах. Однажды, заглянув в какой-то бар выпить рюмку джина, он мельком увидел ее в программе теленовостей: рядом рвались бомбы, мимо бежали перепуганные люди, а она спокойно стояла – волосы заплетены в косу, на плече камера, к лицу прижат 35-миллиметровый фотоаппарат, – и силуэт ее резко выделялся на фоне дыма и пламени. Никон. Среди тех грандиозных обманов, которым она охотно и слепо верила, фильмы со счастливыми финалами были самой большой