— Какой на хрен подход?! — Я вырвал у него руку. — Это вы так называете то, что там сейчас было?

— Джентльмены, не здесь, — многозначительно сказал Пул, за плечом которого маячил охранник. — Соблюдайте приличия.

Мы прошли далее по коридору, через металлодетекторы и последнюю калитку. Оружие нам вернул сержант с пересаженными волосами, торчавшими у него на макушке густыми кустиками. Мы вышли к автостоянке.

— Сколько, — начал Бруссард, едва у нас под ногами захрустел гравий, — можно было слушать херню этого жердяя, мистер Кензи?

— Сколько потребовалось бы для…

— Может, хотите вернуться, поговорить о самоубийствах собак и…

— …заключить гребаную сделку, детектив Бруссард! Вот что я…

— Насколько вы заодно с этим вашим Сыром?

— Джентльмены, — между нами стал Пул.

Эхо наших голосов разносилось по стоянке, мы оба раскраснелись от крика. У Бруссарда на шее вздулись жилы, у меня в крови тоже бушевал адреналиновый шторм.

— У меня разумные методы, — сказал Бруссард.

— Дрянь ваши методы, — сказал я.

Я пошел через стоянку, ноги у меня подкашивались. Гравий хрустел под ногами, пронзительно крикнула птичка, пролетев со стороны «Уолден Понд». Солнце, подойдя к горизонту, растеклось, за деревьями светилось небо. Я привалился к багажнику «тауруса». Пул что-то говорил, склонившись к уху своего младшего напарника.

Если не считать крика, я сейчас ничего лишнего себе не позволил. Уж если я действительно разъярюсь, если тумблер у меня в голове переключится в положение «включено», голос я не повышаю, он у меня становится монотонный и невыразительный, мне кажется, будто пучок красного света просвечивает мне череп и подавляет страх, всевозможные соображения и переживания. И чем ярче этот свет, тем холоднее делается кровь, пока не станет холодна, как металл на морозе. Тогда я перехожу на шепот.

Затем — обычно неожиданно для меня самого или других — следует удар рукой или ногой, мгновенное яростное мускульное движение, причина которого в красном луче и ледяной крови.

Так же было и у моего отца.

Еще не зная, что обладаю таким характером, я уже знал, каков он. Я чувствовал его в себе. Существенная разница между отцом и мною — надеюсь, она все-таки есть — в отношении к своим поступкам. Отца к действию побуждал гнев там и тогда, где и когда его заставал, ярость управляла им так, как алкоголь, гордость и тщеславие управляют другими.

Подобно тому, как сын алкоголика клянется никогда не пить, я еще в раннем детстве дал клятву не допускать проникновения себе в голову этого красного луча, растекания холода в крови и потребности переходить на шепот. От животных нас отличает, как я привык думать, свобода выбора. Обезьяна не может принять решение ограничивать свой аппетит. Человек может. Отец в определенные моменты жизни вел себя как животное. Я таким быть не хочу. Поэтому, понимая отчаянное стремление Бруссарда найти Аманду, его негодование и возмущение тем, что Сыр не захотел воспринимать нас всерьез, я тем не менее не мог одобрить ни самого Бруссарда, ни его подход, который нас ни к чему не привел. Аманда по- прежнему находилась неизвестно где, ее разве что еще глубже перепрятали в ту нору, где держали до сих пор, и она стала для нас еще недоступней, чем прежде.

На гравии возле бампера появились башмаки Бруссарда, и я почувствовал, как его тень упала мне на лицо — закатное солнце перестало греть кожу.

— Я так больше не могу, — проговорил он до того тихо, что я едва разобрал слова.

— Что не можете?

— Подонки творят с детьми что хотят и чувствуют себя безнаказанными умниками. Не могу.

— Тогда надо уходить с этой работы.

— У нас же его деньги. Захочет получить, придет к нам договариваться об обмене.

Я взглянул ему в лицо и прочел в нем страх, безумную надежду никогда больше не видеть мертвого или изуродованного ребенка.

— А если ему наплевать на деньги?

Бруссард посмотрел в сторону.

— Ему не наплевать. — К машине подошел Пул и положил руку на крышу багажника. Сказанное прозвучало не очень убедительно.

— У Сыра этих денег куры не клюют, — сказал я.

— Вы этих ребят знаете, — сказал Пул.

Бруссард замер, весь внимание.

— Денег никогда не бывает слишком много. Всегда хочется больше.

— Две сотни тысяч для Сыра, конечно, не мелочь, — сказал я. — Но и не годовая прибыль от казино. Деньги сравнительно небольшие — ну, взятку дать, ну, налог на все виды собственности заплатить. За год. Что, если он упрется из принципа?

Бруссард покачал головой:

— У Сыра Оламона нет принципов.

— Есть. — Я стукнул каблуком по бамперу и сам удивился тому, как горячо это у меня вырвалось. Уже спокойнее я повторил: — Есть. И принцип номер один: «Не позволяй никому топтать Сыра».

— А Хелен на нем оттопталась, — кивнул Пул.

— Верно.

— И думаете, Сыр так разъярен, что убьет девочку и плюнет на деньги просто из принципа?

Я кивнул:

— И будет спокойно спать по ночам.

Пул встал в тень между Бруссардом и мной, и его лицо стало серого цвета. Он вдруг показался мне очень старым и уже не столько неопределенно-грозным, сколько находящимся под неопределенной угрозой. И выражения шаловливого эльфа у него на лице я больше не видел.

— А что, если, — сказал он так тихо, что мне пришлось податься к нему, чтобы расслышать, — Сыр захочет и принцип соблюсти, и доход получить?

— То есть на сделку согласится, деньги получит, а девочку убьет? — спросил Бруссард.

Пул поежился.

— Мы, похоже, ему все карты выложили, Рем.

— Каким образом?

— Теперь он знает, что мы на все готовы, лишь бы найти Аманду: нарушать инструкции, действовать, оставив дома полицейские значки, обменять в неофициальном порядке деньги на ребенка.

— И если Сыр захочет выйти победителем…

— Тогда из этой истории живым, кроме него, вообще больше никто не выйдет, — сказал Пул.

— Надо добраться до Криса Маллена, — сказал я. — Посмотрим, куда он нас выведет. Пока до обмена дело не дошло.

Пул и Бруссард кивнули.

— Мистер Кензи, — протянул мне руку Бруссард. — Я погорячился. Позволил этому подонку себя спровоцировать, я мог все дело запороть.

Я пожал ему руку.

— Найдем Аманду и вернем домой.

Он стиснул мою кисть.

— Живой.

— Живой, — сказал я.