сделал для «Глобуса».
А для «Глобуса» он сделал вот что: взял невзрачную газетку, заполнявшуюся сплетнями о кинозвездах и елейными историями о членах королевской семьи, и превратил ее в газету с самыми высокими в стране тиражами. Но не путем повышения уровня публикаций. Для этого Лаксфорд был слишком «от мира сего». Нет, он достиг этого, апеллируя к низменным инстинктам читателей данного таблоида. Он предложил им ежедневный коктейль из скандалов, сексуальных эскапад политиков, ханжества англиканской Церкви и мнимого и в высшей степени случайного благородства простого человека. Это стало настоящим кайфом для читателей Лаксфорда, которые каждое утро миллионами выкладывали по тридцать пять пенсов, словно главный редактор «Осведомителя» в одиночку — а не с помощью своего персонала и Родни, у которого было
Родни работал в «Осведомителе» с шестнадцати лет, проделав путь от мастера на все руки до своего теперешнего поста заместителя главного редактора — по сути, второго руководителя — единственно благодаря силе воли, твердости характера и силе таланта. Он
— Что у тебя на уме, Род? — повторил Лаксфорд и снова устремил взгляд на свою корреспонденцию.
Твое место, подумал Родни. Но вслух сказал:
— История со съемным мальчиком. Мне кажется, пора отступиться.
— Почему?
— Она устаревает. Мы ведем этот материал с пятницы. Вчера и сегодня мы всего лишь преподнесли под новым соусом воскресные и понедельничные сообщения. Я знаю, что Митч Корсико вынюхал что-то новенькое, но пока он до этого не добрался, нужно, мне кажется, сделать паузу.
Лаксфорд отложил в сторону шестое письмо и потянул себя за удлиненные — фирменные — бачки с хорошо знакомым Родни глубокомысленным видом, призванным изображать раздумья главного редактора над мнением своего подчиненного. Он взял седьмое письмо, сунул нож под клапан конверта и ответил:
— Правительство само загнало себя в тупик. Премьер-министр представил нам свое «Возрождение исконных британских ценностей» как часть манифеста своей партии, разве не так? Всего два года назад, верно? Мы просто исследуем, что на самом деле означают для тори «исконные британские ценности». Мама и папа—зеленщики вместе с дядей-сапожником и дедушкой-пенсионером надеялись, что это означает возврат к моральным устоям и исполнению после фильмов в кинотеатрах гимна «Боже храни королеву». Похоже, наши парламентарии-тори думают по-другому.
— Согласен, — сказал Родни, — но неужели мы пытаемся свалить правительство, бесконечно предавая огласке то, что некий слабоумный член парламента проделывает со своим членом в свободное от работы время? Черт, у нас масса другого материала, который мы можем использовать против тори Так почему бы нам…
— Не позаботиться о нравственности населения? — Лаксфорд сардонически поднял бровь и, вернувшись к письму, вскрыл конверт и вынул сложенный листок бумаги. — Я от тебя такого не ожидал, Род.
Родни почувствовал, как наливается жаром лицо.
— Я только говорю, что, если мы хотим нацелить тяжелую артиллерию на правительство, нам, возможно, придется подумать о перенаправлении огня на нечто более существенное, чем сексуальные забавы членов парламента в их свободное время. Газеты занимаются этим многие годы, и куда это нас привело? Болваны по-прежнему у власти.
— Осмелюсь заметить, что наши читатели считают, что их интересы удовлетворяются. Каков, ты говорил, наш последний тираж?
Это было в духе Лаксфорда. Он никогда не задавал подобных вопросов, не зная ответа. И словно для того, чтобы придать вес своим словам, вернулся к письму.
— Я не говорю, что мы должны закрывать глаза на всякие амурные делишки. Я знаю, что это наш хлеб с маслом. Но если мы будем представлять дело так, будто правительство…
Родни осознал, что Лаксфорд его не слушает, а хмурится над письмом. Он потянул себя за бачки, но сей раз и само действие, и размышления, сопровождавшие данное действие, были настоящими. Родни был в этом уверен. С оживающей надеждой, постаравшись, чтобы она не прорвалась в его голосе, он спросил:
— Что-то случилось, Ден?
— Чушь, — отозвался Лаксфорд. И бросил письмо в корзину, к другим. Взял следующее и вскрыл его. — Немыслимая чушь, — сказал он. — Слова бесчисленной безмозглой черни. — Он прочитал следующее письмо и потом обратился к Родни: — В этом различие между нами. Ты, как видно, считаешь, что наших читателей можно перевоспитать, Род. Я же вижу их такими, какие они есть на самом деле. В большинстве своем грязные и совсем темные. Их нужно кормить мнениями, как тепленькой кашкой. — Лаксфорд отодвинул кресло от стола заседаний. — Есть еще что-нибудь на сегодня? Потому что мне нужно сделать дюжину звонков и ехать к семье.
Это твоя работа, снова подумал Родни. Вот что я получил за двадцать два года верности этой жалкой газетенке. Но сказал лишь:
— Нет, Ден, больше ничего. В смысле, в настоящий момент.
Он бросил обертку от «Кэдбери» на отвергнутые главным редактором письма и направился к двери. Лаксфорд окликнул его по имени, когда он уже открыл дверь. И когда Родни обернулся, сказал:
— У тебя шоколад застрял в бороде. Лаксфорд улыбался, когда Родни выходил.
Но едва Родни закрыл за собой дверь, как улыбка в ту же секунду померкла. Деннис Лаксфорд развернул свое кресло к корзине для бумаг. Вытащил последнее письмо, расправил его на поверхности стола и снова прочел. Оно состояло из одного слова приветствия и единственного предложения и не имело никакого отношения ни к съемному мальчику, ни к автомобилям, ни к Синклеру Ларнси, члену парламента:
«Лаксфорд,
Объяви на первой странице о своем первенце, и Шарлотта будет освобождена».
Лаксфорд уставился на послание, частый стук сердца отдавался в ушах. Он быстро перебрал в уме возможных отправителей, но они настолько не вязались с подобными делами, что оставалось одно: письмо было блефом. Тем не менее он тщательно просмотрел весь мусор, но так, чтобы не нарушить порядка, в котором выбрасывал почту этого дня. Нашел конверт от письма и стал его изучать. Крупный почтовый штемпель, стоявший на марке первого класса, оттиснулся слабо, но можно было разобрать, что письмо отправлено из Лондона.
Лаксфорд откинулся в кресле. Перечитал первые семь слов. «Объяви на первой странице о своем первенце». О Шарлотте, подумал он.
В последние десять лет он отводил мыслям о Шарлотте всего четверть часа в месяц, сокровенных четверть часа, о которых не знал никто в мире. Включая мать Шарлотты. В остальное время он умудрялся держать факт существования девочки на периферии памяти. Он никогда ни с одной душой не говорил о ней. Бывали дни, когда ему удавалось вообще забыть о том, что у него не один ребенок.
Лаксфорд взял письмо и конверт и подошел с ними к окну, где посмотрел на Фаррингтон-стрит и прислушался к приглушенному шуму уличного движения.
Кто-то, понял он, кто-то из ближайшего окружения — с Флит-стрит или, скажем, из Уоппинга, а может, и из той далекой стеклянной башни, торчащей на Собачьем острове[5] , ждет, чтобы он сделал неверный шаг. Кто-то прекрасно разбирающийся в том, как совершенно не связанная с текущими событиями история раскручивается в прессе на потребу публики, обожающей наблюдать за крушением кумиров, надеется, что, получив это письмо, он не задумываясь начнет расследование и таким образом обозначит связь между собой и матерью Шарлотты. Тогда пресса с радостью на него набросится. Одна из газет обнародует его историю. Остальные последуют ее примеру. И
