на острове, который называется Тойон-арыы. Я немного запутался, но мне объяснили, что Тойон-арыы в переводе и означает «главный остров», а поселок носит название острова, потому что находится напротив него.

— Хорошо, — смирился я, — с ямщиками встретиться не удастся, но могу ли я взглянуть хотя бы на поселок?

— Разумеется, — был ответ, и мы впятером, вместе с Федором и его зятем, погрузились в машину.

То был якутский вариант «Кэмел-трофи» — как мы в полной темноте добирались до Тойон-арыы по берегу Лены. Справа была скала, слева — вода, а впереди, в прыгающем свете фар, — узкая булыжная мостовая природного происхождения. Как мы не лишились колес, как не потеряли глушитель, как вообще не перевернулись, когда «мостовая» вынесла нас на скалистый уступ, — не знаю. Но мы доехали.

На фоне погруженных в темноту скал стояли три еще более темных сруба с абсолютно черными провалами окон. «Неужели это и есть поселок?» — подумал я. Мы собрали плавника, развели костер, достали еду, бутылку водки.

Полная луна поднялась над Леной, посеребрила воду. Напротив нас чернел берег острова Тойон-арыы, на котором ямщики косили траву для своих коров. Два слабых огонька означали, что на острове тоже есть избы, только жилые.

— Смотри, — тихонько сказал Аркадий. — Федя будет кормить огонь.

Я оглянулся. Федор, примостившийся у костра, открыл бутылку, отлил немного водки в кружку и плеснул на огонь. Тот полыхнул в ответ.

У нас даже горожане кормят огонь, — словно извиняясь, сказал Аркадий.

— Для чего?

Аркадий замялся.

— Через огонь кормят местного духа, — ответил он, — задабривают...

— Обязательно водкой?

— Нет, любой пищей: что сам ешь, тем и огонь кормишь.

Мы выпили за ямщиков, за Тойон-арыы, за Федора Шилова и его семью. Костер потихоньку догорел. От реки потянуло совсем не летним холодом, и трудно было представить, что днем мы изнывали от жары.

— Ну, поехали? — встрепенулся вдруг Федор.

— Куда? Обратно?

— Наверх. Ночевать.

Старая, местами размытая колея вела вверх по склону крутого оврага. Вначале фары выхватывали одни стволы и рытвины, потом лес кончился, и на обочине замелькали странной формы камни. Я присмотрелся: да это же надгробья! Еще, еще, и вдруг из-за них наперерез машине какие-то белые громадные существа! Невольно захолонуло, но я успел разглядеть: лошади! Машина натужно взревела, преодолевая последние метры подъема, и встала. Вокруг, насколько хватало лунного света, виднелись остовы изб. Мы находились в центре поселка.

Изба, в которую нас привел Федор, была пригодна для ночлега. Несколько поленьев, сгоревших в печке, быстро прогрели сруб, и тепло в нем держалось до утра.

Я проснулся от шороха за стеной: кто-то ходил под окнами. Сквозь полиэтилен, заменивший стекло, проникал солнечный свет. Я вышел наружу: избу окружал лошадиный табун...

Приземистые, круглобрюхие, с длинными, до земли, хвостами, лошади казались какими-то особыми существами, населившими покинутый людьми поселок. Впрочем, они и на самом деле не были обычными лошадьми. Я вспомнил, как Петр Лазарев, палеонтолог, директор Музея мамонта в Якутске, рассказывал мне о древнем происхождении якутской лошади. Возможно, именно тысячи лет дикой таежной жизни воспитали столь независимый и стойкий характер: она и сегодня круглый год ходит сама по себе небольшими табунами, лишь изредка наведываясь в родные места. Выносливость ее поразительна: сотни верст без пищи и отдыха способна преодолеть рядовая якутская лошадь! «Сытый всадник и голодная лошадь — хорошая пара», — гласит якутская пословица.

В старину рядом с якутским домом всегда стояла деревянная коновязь — «сэргэ». И сегодня, проезжая через деревни, я замечал то тут, то там возвышающиеся над заборами сэргэ. Ныне это символ, имеющий некий священный смысл. Ставят сэргэ при каких-либо знаменательных событиях — например, свадьбах. К сэргэ давно уже не привязывают лошадей, но культ коня продолжает сохраняться.