поглощенном собственными мстительными замыслами и слишком уверенном в могуществе талисмана и в своей воинской доблести, не шевельнулось ни малейшего подозрения, которое могло бы его предостеречь. Он долго беседовал с женой в том же дружелюбном и шутливом тоне, пытаясь вызнать ее секреты и выдавая ей свои обрывками фраз и таинственными недомолвками. Когда ему показалось, что на челе у Иоанны растаяло последнее облачко прежней вражды, он стал умолять ее принять вместе со всей ее свитой участие в великолепной охоте, которую он назначил на 20 августа; Андрей добавил, что такая любезность со стороны королевы послужит для него надежнейшим залогом их полного примирения и полного забвения минувшего. Иоанна с очаровательной любезностью дала ему согласие, и принц удалился, полностью удовлетворенный разговором и убежденный, что стоит ему перебить фаворитов королевы, как она ему подчинится, а может быть, еще и полюбит его.

Но накануне 20 августа в глубине одной из боковых башен Кастельнуово разыгралась странная и ужасная сцена. Карл Дураццо, не перестававший во тьме лелеять свой адский замысел, получил от нотариуса, которому поручил следить за успехами заговора, предупреждение о том, что вечером того же дня назначено окончательное собрание заговорщиков; закутанный в черный плащ, он проскользнул в подземный коридор и, спрятавшись за колонной, стал ждать исхода совещания. После двух часов изнурительного ожидания, ежесекундно слыша биение собственного сердца, Карл, как ему показалось, уловил шум отворяемой с великими предосторожностями двери; из щели фонаря вырвался слабый луч света и упал на свод, не рассеяв темноты: от стены отделился какой-то человек и пошел к нему, похожий на оживший барельеф. Карл легонько кашлянул: то был условный сигнал. Человек погасил фонарь и спрятал кинжал, который держал наготове из страха перед неожиданной опасностью.

– Это ты, мессир Никколо? – тихо спросил герцог.

– Я, ваша светлость.

– Ну?

– Решено убить принца завтра во время охоты.

– Ты узнал всех заговорщиков?

– Всех, хотя они прячут лица под масками; но когда они подавали голоса за его смерть, я узнал их по голосам.

– Ты мог бы мне их указать?

– И очень скоро: они пройдут в глубине этого коридора; постойте-ка, вот Томмазо Паче, который идет впереди, освещая им путь.

В самом деле, долговязый призрак в черном с головы до ног, с лицом, тщательно скрытым под бархатной маской, с факелом в руке, прошел в глубине коридора и остановился на первой ступеньке винтовой лестницы, что вела на верхние этажи. Заговорщики, пара за парой, словно вереница привидений, тихо приближаясь, на мгновение попадали в круг света, отбрасываемого факелом, и исчезали в темноте.

– Вот Карл и Бертран д’Артуа, – сказал нотариус, – вот графы Терлицци и Катандзаро; вот верховный адмирал и верховный сенешаль королевства, Годфруа де Марсан, граф де Скиллаче, и Роберт Кабанский, граф д’Эболи; эти две женщины, что тихо беседуют с такими оживленными жестами, – Екатерина Тарантская, императрица Константинопольская, и Филиппа-катанийка, воспитательница и первая дама королевы; вот донна Конча, статс-дама и наперсница Иоанны, а вот графиня Морконе…

Нотариус остановился, видя, что появилась еще одна тень: она шла отдельно, понурив голову, бессильно уронив руки, и из-под складок ее просторного черного капюшона доносились приглушенные рыдания.

– А кто эта женщина, которая словно через силу бредет вслед зловещей процессии? – спросил герцог, сжимая руку спутника.

– Эта женщина? – шепнул нотариус. – Это же королева!

«А, она у меня в руках!» – подумал Карл, переводя дух с тем глубоким удовлетворением, которое, вероятно, испытывает сатана, когда в лапы к нему попадает душа, которой он долго домогался.

– А теперь, ваша светлость, – вновь подал голос мессир Никколо, когда кругом опять воцарились мрак и молчание, – если вы поручили мне следить за действиями заговорщиков, чтобы спасти юного принца, хранимого вашей бдительной дружбой, поспешите его предупредить, потому что завтра, быть может, будет уже поздно.

– Следуй за мной! – властно вскричал герцог. – Пришла пора открыть тебе мои истинные намерения, дабы ты со всей точностью мог исполнять мои приказания.

И с этими словами он увлек нотариуса в сторону, противоположную той, где скрылись заговорщики. Мессир Никколо машинально брел за ним по лабиринту темных коридоров и потайных лестниц, не в силах объяснить себе внезапную перемену, явно произошедшую в уме его господина, как вдруг, проходя по одной из дворцовых передних, они повстречали Андрея, который весело их окликнул; принц с обычным дружелюбием пожал руку своему кузену Дураццо и спросил его с уверенностью, не допускавшей мысли об отказе:

– Ну, герцог, вы будете завтра на охоте?

– Простите меня, ваше высочество, – отвечал Карл, кланяясь до земли, – завтра я никак не могу вас сопровождать, поскольку моя жена тяжко заболела, но я прошу вас принять лучшего моего сокола.

И он бросил на нотариуса взгляд, пригвоздивший того к месту.

Утро 20 августа было светлым и ясным по иронии природы, столь разительно контрастирующей со страданиями людей. Едва рассвело, все уже были на ногах – господа и слуги, пажи и рыцари, принцы и придворные; со всех сторон грянули радостные клики, когда появилась королева верхом на белоснежном скакуне во главе блестящей молодежи. Иоанна была, быть может, бледнее обычного, но эту бледность легко было объяснить тем, что королеве пришлось подняться очень рано. Андрей, рядом с Иоанной, горяча шенкелями одного из самых неистовых коней, на каких он ездил в жизни, заставлял его делать полуобороты то в одну, то в другую сторону; он красовался своим благородным обликом и наслаждался своей силой, юностью, тысячами лучезарных надежд, расцвечивавших перед ним грядущее самыми яркими красками. Никогда еще неаполитанский двор не блистал такой пышностью; казалось, вся ненависть и все подозрения исчезли без следа; и даже сам брат Роберт, недоверчивый служитель Творца, видя, как под его окном проходит эта веселая кавалькада, разгладил свой насупленный лоб и гордо провел рукой по бороде.

Андрей намеревался несколько дней поохотиться между Капуей и Аверсой и вернуться в Неаполь не ранее, чем все будет готово для его коронации. Соответственно, в первый день охотились близ Мелито и миновали две-три кампанские деревушки. К вечеру двор остановился на ночлег в Аверсе, а поскольку в те времена в городе не было замка, достойного дать пристанище королеве и ее супругу с их многочисленной свитой, в королевский приют был преображен монастырь Сан-Пьеро в Манджелле, выстроенный Карлом II в год 1309-й от Рождества Христова.

Покуда верховный сенешаль отдавал распоряжения насчет ужина и требовал поскорее приготовить покои для Андрея и его жены, принц, который весь день под палящим солнцем со страстью, присущей юности, предавался своему любимому развлечению, поднялся на террасу, чтобы подышать вечерним бризом вместе со своей доброй Изольдой, любимой кормилицей, которая, любя его больше матери, ни на мгновение с ним не расставалась. Принц был, казалось, оживлен и доволен, как никогда; он восхищался красотой природы, прозрачностью небес, ароматом листвы и засыпал кормилицу множеством вопросов, не заботясь об ответах, которые изрядно запаздывали, потому что бедная Изольда глядела на него с тем глубоким восхищением, которое делает матерей столь рассеянными, когда они любуются своими детьми. Андрей пылко толковал об ужасном кабане, которого гнал утром по лесу, а потом поверг его, покрытого пеной, к своим ногам, а Изольда перебивала его, говоря, что у него в уголке глаза соринка. Андрей строил планы на будущее, а Изольда, гладя его по белокурым волосам, заботливо замечала, что он, должно быть, сильно притомился. Молодой принц, весь во власти восторга, говорил, что хочет бросить вызов судьбе, и мечтал об опасностях, чтобы побороться с ними, а бедная кормилица, заливаясь слезами, восклицала: «Вы больше меня не любите, дитя мое!»

Андрея рассердило, что она то и дело его перебивает, и он ласково побранил ее и высмеял за детские страхи. Потом, безотчетно отдаваясь во власть нежной меланхолии, которая мало-помалу им овладела, он стал требовать у нее все новых и новых подробностей о своем детстве и долго беседовал с ней о своем брате Людовике, об уехавшей матери, и, когда вспомнил о прощании с нею, на глаза ему навернулись