отказаться от свободы выбора, что само по себе абсурдно.

– Вы что же, вздумали философствовать? – усмехнулась Николь.

– А почему бы нет? – спросил Жильбер.

– Значит, для философов нет ничего святого?

– Напротив. Существует разум.

– Ага! Когда я хотела остаться честной девушкой…

– Простите, теперь слишком поздно об этом говорить. Николь то бледнела, то краснела, словно по капле теряла кровь оттого, что по ней безжалостно проехались колесом.

– Будешь с вами честной! – проворчала она. – Не вы ли мне говорили, что женщина всегда остается порядочной, если хранит верность своему избраннику? Вы помните эту свою теорию брака?

– Я называл это союзом, Николь, принимая во внимание, что вообще не собираюсь жениться.

– Вы никогда не женитесь?

– Нет, я собираюсь стать ученым, философом. А наука требует уединения для духа, как философия – для плоти.

– Господин Жильбер! Я уверена, что заслуживаю более завидной доли, чем связать себя с таким ничтожеством, как вы!

– Подведем итоги, – поднимаясь, предложил Жильбер. – Мы попусту теряем время: вы – говоря мне колкости, я – выслушивая их. Вы меня любили, потому что вам этого хотелось, не так ли?

– Совершенно верно.

– Ну так это недостаточная причина для того, чтобы делать меня несчастным, потому что вы лишь исполнили свою прихоть.

– Глупец! – вскричала Николь. – Ты считаешь меня развратной и думаешь, что тебе нечего меня бояться?

– Мне вас бояться, Николь? Что вы говорите? Да что вы мне можете сделать? Вы ослепли от ревности.

– От ревности? Я ревную? – неестественно рассмеялась Николь. – Вы ошибаетесь, если думаете, что я ревнива. И с какой стати мне ревновать? Да найдется ли в целой округе кто-нибудь привлекательнее меня? Мне бы еще такие руки, как у госпожи; впрочем, они сразу же побелеют, как только я перестану заниматься тяжелой работой. Разве я не сравняюсь тогда с госпожой? А волосы! Только взгляните, какие у меня волосы, – она потянула за ленточку, и волосы рассыпались по плечам, – я могу в них спрятаться, как в плащ, с головы до пят. Я высока, хорошо сложена. – Николь кокетливо подбоченилась, – у меня зубы – словно жемчуг. – Она взглянула в зеркальце, висевшее у изголовья. – Когда я хочу произвести на кого- нибудь впечатление, я улыбаюсь и вижу, как этот человек краснеет, трепещет под моим взглядом. Вы были моим первым мужчиной, это правда. Но вы далеко не первый, кому я строила глазки.

Послушай, Жильбер, – продолжала она еще более угрожающим тоном, зловеще улыбаясь. – Ты смеешься? Можешь мне поверить, что лучше тебе не наживать в моем лице врага. Не заставляй меня оступаться: я иду по узкой тропинке, на которой меня удерживают полузабытые советы моей матушки да зыбкие воспоминания детских молитв. Если мне будет суждено хоть раз пренебречь своим целомудрием, – берегись, Жильбер! Тебе придется пожалеть не только о том, что ты сделал для себя, но и раскаяться в несчастьях, которые ты приносишь окружающим!

– В добрый час! – усмехнулся Жильбер. – Вы сейчас на такой высоте, Николь, что я убежден…

– В чем же?

– …что если бы я сейчас согласился на вас жениться…

– То что?..

–..то вы бы мне отказали!

Николь задумалась. Потом, сжав кулаки и заскрежетав зубами, процедила:

– Думаю, что ты прав, Жильбер. Мне кажется, я тоже поднимаюсь в гору, о которой ты говорил; думаю, что мне тоже начинают открываться новые дали. Вероятно, я тоже могу кое-чего достигнуть. И уж, во всяком случае, мне недостаточно быть только женой ученого или философа. А теперь, Жильбер, ступайте к лестнице и постарайтесь не свернуть себе шею. Хотя мне начинает казаться, что это было бы большим счастьем кое для кого, а может, и для вас самого.

Повернувшись к Жильберу спиной, девушка начала раздеваться, словно его тут не было.

Жильбер стоял в нерешительности: озаренная пламенем ревности и гнева, Николь была просто очаровательна! Однако он твердо решил порвать с Николь: она могла погубить не только его любовь, но и честолюбивые планы. Итак, он устоял.

Спустя несколько минут Николь, не слыша за спиной ни малейшего звука, обернулась: в комнате никого не было.

– Удрал! – прошептала она. – Удрал… Она поспешила к окну: во всем доме не было ни огонька.

– Где же сейчас госпожа? – проговорила Николь. Девушка бесшумно спустилась по лестнице, подкралась к двери хозяйки и прислушалась.

– Ага! – прошептала Николь. – Она легла одна и спит. Подождем до завтра! О, уж завтра-то я узнаю, любит она его или нет!

Николь вернулась к себе в крайнем возбуждении. Девушка понимала, что, пытаясь показать свою стойкость и лукавство, она на самом деле только хвасталась тем, что может стать опасной, а также старалась казаться порочной. Богатое воображение и развращенный дурными книгами ум давали выход ее пылавшим чувствам. Душа ее горела. Будучи от природы самолюбивой, она умела иногда сдержать слезы, но горечь оседала в ее душе и разъедала ее изнутри, подобно кипящему свинцу.

Только в улыбке можно было прочитать то, что переполняло ее сердце. Первые же оскорбления Жильбера были встречены презрительной усмешкой, которая выдавала всю боль ее души. Разумеется, Николь была далеко не добродетельна, у нее не было никаких принципов. Но она не могла не придавать значения своему поражению. Отдаваясь Жильберу душой и телом, она думала, что осчастливит его. Холодность и самодовольство Жильбера принижали ее в собственных глазах. Она только что была жестоко наказана за свою оплошность и тяжело переживала боль наказания. Она стремительно вскочила, словно от удара кнута, и дала себе слово, что сполна воздаст Жильберу за причиненное ей зло.

Молодая, крепкая, полная сил, умевшая забывать обиду, столь желанная для того, кто хотел бы повелевать любимой женщиной, Николь уснула, составив предварительно план мести. Для этого были призваны все демоны, гнездившиеся в ее юном сердечке.

В конце концов ей стало казаться, что мадмуазель де Таверне еще более провинилась, чем Жильбер. Знатная девушка, напичканная предрассудками, кичившаяся знатным происхождением, в монастыре Нанси обращалась в третьем лице к принцессам, говорила «вы» графиням, «ты» – маркизам и не замечала остальных. Она напоминала холодностью статую, но под мраморной оболочкой скрывалась чувствительная натура. Николь забавляла мысль, что статуя эта могла бы вдруг обратиться в смешную и жалкую жену деревенского Пигмалиона – Жильбера.

Надобно отметить, что Николь обладала редким даром, которым природа наделила всех женщин. Николь считала, что уступает в умственном отношении только Жильберу, зато превосходит всех остальных. Если не принимать во внимание этого превосходства духа, который ее любовник имел над ней благодаря пяти- шести годам, в течение которых он прочел несколько книг, то это она – камеристка нищего барона – чувствовала себя униженной, отдавшись крестьянину.

Что же тогда должна была чувствовать ее хозяйка, если она в самом деле отдавалась Жильберу? Николь поразмыслила и решила, что если она расскажет то, чему явилась свидетельницей, точнее, то, о чем она догадывалась, господину де Таверне, это будет величайшей глупостью. Во-первых, зная характер господина де Таверне, она могла предположить, что он надает оплеух Жильберу и вышвырнет его вон, а потом посмеется над этой историей. Во-вторых, ей был известен нрав Жильбера, и она понимала, что он никогда ей этого не простит и найдет способ для коварной мести.

А вот заставить Жильбера страдать из-за Андре, подчинить себе их обоих, наблюдать за тем, как они то бледнеют, то краснеют под ее взглядом, стать настоящей хозяйкой положения и, возможно, заставить Жильбера пожалеть о том времени, когда ручка, которую он нежно целовал, была жесткой только снаружи –