новости. Показав на трех женщин, он прибавил:

— Взгляните, что вы наделали!

Человек пожал плечами и вышел, напевая «Карманьолу».

В шесть часов явился секретарь Петиона; он пришел, чтобы отсчитать королю две с половиной тысячи франков.

Видя, что королева стоит не двигаясь, он решил, что она делает это из уважения к нему, и был настолько любезен, что предложил ей сесть.

«Моя мать стояла так, — рассказывает в своих мемуарах наследная принцесса, — потому что после той ужасной сцены она застыла в неподвижности, не замечая ничего вокруг».

Ужас обратил ее в статую.

А теперь отведем на время наши взгляды от этих жестоких сцен бойни и последуем в Аргонские ущелья за одним из героев нашей истории, от которого в эту минуту зависит судьба Франции.

Как уже догадались читатели, речь идет о Дюмурье.

Мы видели, что Дюмурье, покинув кабинет министров, вернулся к своим войскам, а после бегства Лафайета он получил звание главнокомандующего Восточной армией.

Это назначение Дюмурье было настоящим чудом интуиции со стороны людей, стоявших тогда у власти.

В самом деле, одни Дюмурье ненавидели, другие — презирали; однако ему больше повезло, чем Дантону 2 сентября: он был всеми признан единственным человеком, способным спасти Францию.

Жирондисты, которым Дюмурье был обязан своим назначением, ненавидели Дюмурье: они ввели его в кабинет министров, а он, как помнят читатели, их оттуда изгнал; однако именно они разыскали его в Северной армии, когда он прозябал в безвестности, и назначили его главнокомандующим.

Якобинцы ненавидели и презирали Дюмурье; однако они поняли, что человек этот весьма честолюбив, что он жаждет славы и потому будет сражаться до последнего Робеспьер не осмеливался поддержать Дюмурье из-за его дурной репутации и потому приказал поддержать его Кутону.

Дантон не ненавидел и не презирал Дюмурье; сам обладая мощным темпераментом, он судил обо всем свысока, и его нимало не интересовали чужие репутации; он был из тех, кто готов использовать в своих целях людей порочных, если от них возможно добиться желаемых результатов. Однако, зная, какую выгоду можно извлечь из Дюмурье, Дантон в то же время не вполне доверял ему и потому послал к нему двух своих людей: Фабра д'Эглантина, бывшего выразителем его идей, и Вестермана, то есть свою карающую десницу.

Все силы Франции были сосредоточены в руках того, кого называли интриганом. Старый Люкнер, немецкий солдафон, доказавший свою полную неспособность в самом начале кампании, был отправлен в Шалон за рекрутами. Дилон, храбрый солдат, заслуженный генерал, занимавший в военной иерархии более высокое положение, чем Дюмурье, получил приказ ему повиноваться. Келлерман также был отдан под начало этого человека, которому безутешная Франция неожиданно вручала свой меч со словами: «Я не знаю никого, кроме тебя, кто мог бы меня защитить; защити меня!».

Келлерман поворчал, поругался, поплакал и смирился; однако повиновался он неохотно, и нужно было грянуть пушке, чтобы заставить его быть тем, кем он, в сущности, и был: верным сыном отечества.

А теперь выясним, почему победоносное движение войск бывших союзников, которое, как предполагалось, не остановится до самого Парижа, вдруг задержалось после взятия Лонгви, после капитуляции Вердена.

Между войсками неприятелей и Парижем встал призрак: это был Призрак Борпера.

Борпер, бывший командир карабинеров, сформировал и возглавил батальон Мен-э-Луар. В ту самую минуту, как стало известно, что неприятель ступил на французскую землю, он со своими людьми проскакал через всю Францию с запада на восток.

На дороге они повстречали возвращавшегося домой депутата-патриота, их земляка.

— Что передать вашим родным? — спросил депутат.

— Что мы погибли! — ответил кто-то из них.

Ни одному спартанцу, отправлявшемуся в Фермопилы, не удалось дать более достойный ответ.

Как мы уже сказали, враг подступил к Вердену. Это произошло 30 августа 1792 года; а 31-го городу было предложено сдаться.

Борпер со своими людьми, пользуясь поддержкой Марсо, хотел сражаться до последнего.

Совет обороны, состоявший из членов муниципалитета и старейшин города, приказал ему сдать город.

Борпер презрительно усмехнулся.

— Я поклялся скорее умереть, чем сдаться, — молвил он. — Живите в позоре и бесчестье, если это вам нравится: я же буду верен клятве. Вот мое последнее слово: я умираю.

И он пустил себе пулю в лоб.

Его призрак был таким же огромным, как великан Адамастор

, только еще более устрашающим!

Кроме того, союзники, полагавшие, судя по рассказам эмигрантов, что жители Франции встретят их с распростертыми объятиями, ясно видели, что это было далеко от действительности.

Они видели, что плодородные и заселенные земли Франции при их приближении меняются словно по