жителей Виллер-Котре, но и на фермеров окрестных деревень.

А фермеры — большая сила на выборах: каждый из них нанимает десять, двадцать, тридцать поденщиков, и хотя выборы в те времена были двухступенчатыми, исход их зависел исключительно от деревни.

Прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, каждый из них сказал всего два слова:

— Будь спокоен!

И Бийо возвратился на ферму, в самом деле успокоившись, потому что впервые за последнее время он наконец понял, что сможет воздать знати и королевской власти за причиненное ему зло.

Бийо чувствовал, он не рассуждал, и его жажда мести была столь же слепа, как полученные им удары.

Он вернулся на ферму, ни словом не обмолвившись о Катрин; никто так и не понял, догадался ли он о ее недолгом пребывании на ферме. Вот уже год он не упоминал ее имени; для него дочь словно перестала существовать Не то Питу — золотое сердце! Он в глубине души сокрушался, что Катрин не может его полюбить; однако сравнивая себя с Изидором, молодым галантным дворянином, он прекрасно понимал чувства Катрин Он завидовал Изидору, но ничуть не сердился на Катрин; напротив, он любил ее преданно, любил До самозабвения.

Было бы ложью утверждать, что его преданность была совершенно лишена тревоги; но даже эта тревога, заставлявшая сердце Питу сжиматься всякий раз, как Катрин проявляла любовь к Изидору, свидетельствовала о невыразимой доброте его души.

Когда до Питу дошла весть о гибели Изидора в Варенне, он почувствовал к Катрин искреннюю жалость; воздавая молодому дворянину должное, он, в противоположность Бийо, вспомнил, какой тот был красивый, добрый, щедрый, словно позабыв, что Изидор был его соперником.

Это привело к тому, что мы уже видели: Питу не только полюбил Катрин в печали и трауре еще больше, чем в те времена, когда она была беззаботной и кокетливой девушкой, но и, что может показаться вовсе невероятным, он почти так же горячо полюбил ее бедного малютку.

Неудивительно поэтому, что, распрощавшись с Бийо, Питу, вместо того чтобы пойти в сторону фермы, зашагал в Арамон.

Все так привыкли к неожиданным исчезновениям и столь же неожиданным появлениям Питу, что, несмотря на высокое общественное положение капитана Национальной гвардии, его исчезновения ни у кого не вызывали больше беспокойства; когда Питу уходил, жители друг другу сообщали по секрету:

— Анжа Питу вызвал генерал Лафайет!

И этим все было сказано.

Когда Питу появлялся вновь, его расспрашивали о событиях в столице; благодаря знакомству с Жильбером Питу сообщал самые свежие, самые верные новости, а несколько дней спустя предсказания Питу сбывались, и потому жители слепо ему доверяли во всем и как капитану и как пророку.

А Жильбер знал, как Питу добр и предан; он чувствовал, что в нужную минуту ему можно будет доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, и сокровище, и секретное поручение, одним словом — все, что доверяют верному и сильному другу. Всякий раз как Питу приходил в Париж, Жильбер спрашивал, не нужно ли ему чего-нибудь, и делал это так деликатно, что Питу ни разу не покраснел; почти всегда Питу отвечал: «Нет, господин Жильбер», что, впрочем, не мешало Жильберу дать Питу несколько луидоров, которые тот опускал в карман.

Несколько луидоров для Питу были целым состоянием, принимая во внимание его необычайную неприхотливость, а также десятину, которую он взимал с природы в лесах герцога Орлеанского; кроме того, запасы его пополнялись всякий раз, как он вновь встречался с г-ном Жильбером и щедрая рука доктора оживляла в его карманах речку Пактол.

Зная, как Питу относился к Катрин и Изидору, мы не удивимся, что он торопился попрощаться с Бийо, дабы узнать, что сталось с матерью и ее сыном.

По пути в Арамон он решил заглянуть в хижину папаши Клуи и в сотне шагов от нее встретил хозяина, возвращавшегося с зайцем в подсумке.

Это был день зайца.

Папаша Клуи в двух словах рассказал Питу о том, что Катрин снова попросила у него приюта и что он охотно ее принял; она, бедняжка, долго плакала, когда вошла в комнату, где стала матерью, где Изидор клялся ей в любви.

Однако слезы имеют свою прелесть; кто испытал большое горе, знает, что самые страшные часы — те, когда слезы словно иссякают, а самые сладкие, самые счастливые минуты — это когда снова можно выплакать горе.

Когда Питу появился на пороге хижины, заплаканная Катрин сидела на кровати, прижимая сына к груди.

Завидев Питу, Катрин положила мальчика к себе на колени, протянула руки Питу и подставила ему для поцелуя лоб; молодой человек обрадовался, схватил ее руки в свои, поцеловал в голову, и малыш оказался на какое-то время под надежной крышей из их сплетенных рук и сомкнувшихся над ним голов.

Упав перед Катрин на колени и целуя мальчику ручки, Питу проговорил:

— Ах, мадмуазель Катрин, можете быть совершенно спокойны: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет знать нужды!

У Питу было пятнадцать луидоров: он называл это богатством.

Катрин сама была добра и сердечна и потому умела ценить доброту в других.

— Благодарю вас, господин Питу; я вам верю, я счастлива, что могу вам довериться, потому что вы — мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы останемся одни на всей земле; но ведь вы никогда нас не оставите, не правда ли?

— О мадмуазель! — разрыдавшись, пролепетал Питу. — Не говорите так! Я выплачу все слезы!