наблюдавшим за выражением ее лица. Тело ее выгнулось дугой, во взгляде была мольба, и, когда он, не произнеся ни слова, отрицательно покачал головой и лишь немного продвинулся снова в ее сокровенные недра, она поняла, что, отказываясь немедленно удовлетворить ее желание, Доминик хочет лишь доставить ей еще большее наслаждение. Наконец они вместе погрузились в безбрежный океан любовного восторга, который дает лишь полное слияние созданных друг для друга тел и душ.

Был полдень, когда Сайлас вошел в каюту, держа в руках «паспорт» Женевьевы, дающий право выхода во внешний мир, — просто скроенное, аккуратно сшитое платье, ничем, кроме тонкой ткани, не напоминавшее рубашку Доминика. Он протянул платье и, увидев искреннюю радость Женевьевы, услышав горячие комплименты и благодарность, позволил себе даже удовлетворенно улыбнуться, отчего его обычно абсолютно бесстрастное лицо оживилось.

— Думаю, в качестве кушака можно использовать один из шарфов месье, — сказал он, подходя к платяному шкафу и перебирая аккуратную стопку ярких шарфов. — Вот этот будет в самый раз. — И вручил Женевьеве большой квадратный шелковый лоскут бирюзового цвета. — Когда будете готовы, я провожу вас на мостик, но больше никуда, — грозно добавил он, стрельнув предупреждающим взглядом.

— А мне больше никуда и не надо, — ответила Женевьева со всем возможным в данной ситуации достоинством.

Между тем это была чистая правда. От самой мысли о том, что придется подняться на палубу и встретиться с матросами, которые знали ее как юнгу в те ужасные три дня, у нее свело живот.

Сайлас лишь хмыкнул в ответ и оставил ее переодеваться. К счастью, Сайлас предусмотрительно принял в расчет отсутствие нижней юбки и сделал платье достаточно пышным, а также вырезал кусок из спинки рубашки и соорудил двойную вставку спереди, сузил и укоротил рукава. Другую рубашку он использовал для того, чтобы удлинить платье, так что теперь оно доходило до щиколоток. Бирюзовый шарф, сложенный в широкую ленту, оказался поясом. Женевьева попробовала подвязать его высоко, под грудью, в модном имперском стиле, но поняла, что платье для этого слишком широкое, и повязала его на талии. Туфли, в которых она сюда прибыла, не подходили к женскому наряду, но при такой теплой погоде можно ходить и босиком. К тому же ей нравилось ощущение свободы и «нереспектабельности», которое давало отсутствие чулок и туфель.

И все же, когда она в конце концов вышла на палубу, сердце у нее билось учащенно. Женевьева всячески старалась не встретиться взглядом ни с кем из матросов, занятых своими обычными делами. Пока она взбиралась по трапу на мостик, где Доминик, как обычно, стоял позади штурвального, ветер растрепал шапочку коротко остриженных волос и взъерошил челку. Капитан пристально всматривался в горизонт через подзорную трубу и не сразу заметил «юнгу». Потом, не отрываясь от подзорной трубы, положил руку Женевьеве на плечо, а она склонила голову ему на грудь с легким вздохом радости. У нее было твердое убеждение, что ее место именно здесь, рядом с Домиником.

Почувствовав аромат кофе и горячего хлеба, Женевьева со стыдом обнаружила, что у нее разыгрался волчий аппетит, хотя она уже позавтракала. Помощник повара поднялся на мостик, ловко балансируя подносом, который держал на одной ладони. Женевьева смущенно отвернулась, сделав вид, что полностью поглощена созерцанием плоской синей поверхности моря. Обнимавшей ее рукой Доминик ощутил, как она напряглась, и, оторвавшись от подзорной трубы, увидел, что Женевьева старательно любуется морским пейзажем. Он ободряюще подмигнул ей, но ничего не сказал, просто жестом указал парню поставить поднос на пол. Тот выполнил приказание, но продолжал исподтишка разглядывать фигурку в белом платье, и ход его мыслей откровенно отражался на лице: мало кто ожидал, что бывший юнга целым и невредимым появится рядом с хозяином на капитанском мостике.

— Проголодалась? — спросил Доминик, поворачивая Женевьеву лицом к себе.

— Умираю от голода, — ответила она, прикладывая ладони к пылающим щекам. — Знаю, что я это заслужила, но чувствую себя страшно неловко.

— Ты это преодолеешь, — беззаботно заверил он. — Если не сделаешь еще чего-нибудь, что привлечет к тебе всеобщее внимание, матросы перестанут тобой интересоваться.

— Надеюсь. — Скрестив ноги, она села на пол перед подносом, на котором лежали горячий хрустящий хлеб, сыр, салат-латук, помидоры и оливки. Стояли здесь также кофейник и графин с вином. Женевьева с удивлением обнаружила, что чувство неловкости вовсе не умерило ее аппетита. Возможно, просто сказывался двухдневный пост.

— Куда мы плывем? — впервые после примирения она осмелилась задать этот вопрос и теперь ждала, ответит ли Доминик.

Он отломил кусок хлеба, положил большой кусок сыра и с минуту сосредоточенно жевал, пока не решил, что теперь уже ничего не случится, если гостья узнает правду.

— В Гондурас.

— Зачем? — Женевьева удивленно вскинула брови. — Разве там подходящее место для пиратских вылазок?

— Не совсем, — усмехнулся капер. — Пиратством, та chere[2], удобнее заниматься в открытых морях, как можно дальше от берега.

— Тогда почему Гондурас?

Доминик осушил бокал, поднялся на ноги, протянул ей руку и помог встать.

Женевьева последовала за ним на главную палубу, слишком заинтригованная, чтобы обращать внимание на любопытные взгляды. Там у задраенного люка Доминик остановился, кивком подозвал двух матросов и велел одному принести фонарь, а другому поднять крышку.

— Садись на край, а я спущусь вниз и сниму тебя. — Женевьева сделала как было велено, потом почувствовала, как ее талию обхватили сильные руки, и в следующий момент, пролетев по воздуху, очутилась в темноте рядом с Домиником. Доминик принял протянутый матросом фонарь и осветил мрак «пещеры» — по переборкам заплясали причудливые тени.

Женевьева обвела взглядом упаковочные клети, заколоченные и стоявшие впритык друг к другу. Были здесь и деревянные бочки, скрепленные металлическими обручами, а когда глаза Женевьевы привыкли к темноте, она различила продолговатые округлости пушки. Озадаченная, она посмотрела на Доминика. Тот лишь едва заметно улыбался, но грустная насмешка таилась в глубине его бирюзовых глаз. И Женевьева могла поклясться, что скорее всего это была насмешка над самим собой.

— Я не понимаю, — сказала она. — Что в этих клетях? И зачем здесь пушка?

Чтобы ответить на ее вопрос, капер подошел к одной из клетей, вытащил из-за пояса нож и поддел гвозди. Женевьева стояла рядом и, затаив дыхание, ожидала, когда он откроет крышку. Мушкеты и карабины были сложены в клети аккуратными штабелями и мрачно мерцали в тусклом свете фонаря — зловещие, до блеска отполированные, хорошо смазанные орудия смерти. Женевьева вздрогнула:

— И так во всех? — Она обвела рукой остальные клети.

— Да, — спокойно подтвердил Доминик. — Там либо оружие, либо амуниция. А в бочках — порох. И еще здесь три тяжелые пушки.

— Ты везешь все это в Гондурас?

Доминик утвердительно кивнул.

Прищурившись, он пристально наблюдал за ее реакцией и — Женевьева понимала это — ожидал, спросит ли она, почему капер это делает. Женевьева вспомнила: несколько недель назад отец беседовал на задней террасе Трианона с двумя высокопоставленными горожанами, а она, по своему обычному любопытству, прошмыгнула в кабинет, чтобы послушать, о чем говорят взрослые. Услышанное тогда показалось ей малопонятным: мужчины рассуждали о борьбе гондурасцев против испанских хозяев и о выгоде, которую может дать свержение испанского владычества, о торговых и политических привилегиях, которые предоставит им в знак благодарности освобожденное население.

— Чтобы помочь тамошней революции? — спросила Женевьева, и Доминик еще раз утвердительно кивнул. — Значит, ты веришь, что она благо для народа?

Тут он рассмеялся:

— Благо или бедствие — это ни в малейшей степени не волнует меня, Женевьева. Я просто выполняю работу, за которую мне и моим пиратам хорошо платят. И это единственное, что меня интересует.

— Но это эгоистично!