– Помню.

– Ну вот. Когда я женился на той, первой, Гвиневере, ты предостерег, что она может принести мне несчастье. Такая девочка и – несчастье? – Он невесело усмехнулся. – Теперь мы знаем смысл пророчества. Мы видели белую тень. Она падает на меня и на Бедуира. Но раз она не сможет разрушить нашу верность друг другу, как же мне поступить? Я должен предоставить Бедуиру свободу и оказать ему полное доверие. Разве я простой поселянин, не имеющий в жизни ничего, кроме женщины, за которую он со всеми дерется, словно петух на навозной куче? Я король, моя жизнь – это жизнь короля. А она королева и бездетна, ее жизнь беднее, чем жизнь обыкновенной женщины. Что же ей, ждать год за годом одной на пустом ложе? Ходить, ездить верхом, садиться за трапезу – и чтобы место рядом с ней пустовало? Она молода, ей в тягость одиночество, она нуждается в любви. Клянусь богом, Мерлин, если за все то долгое время, что я, послушный королевскому долгу, провожу вдали от двора, она приведет к себе на ложе другого мужчину, разве я не должен радоваться, что это Бедуир? А чего бы ты хотел от меня? Что бы я ни сказал, все может только разъесть корни нашей дружбы, и никакие слова не изменят того, что свершилось. Любовь нельзя опровергнуть словами, ты сам так сказал. Вот я и храню молчание, и ты тоже будешь молчать, и благодаря этому дружба и верность останутся неколебимы. И спасибо судьбе за бесплодие моей супруги. – Снова та же усмешка. – Как видишь, непрямыми путями ведет бог и тебя, и меня.

Я встал. Солнечный свет пронзил колышущуюся листву берез и упал на воду. Ручей зарябил, заискрился, и глаза у меня заслезились.

Я тихо проговорил:

– Вот она, последняя милость судьбы. Ты больше не нуждаешься ни в моей помощи, ни в моем совете. Если тебе еще после этого понадобится предостережение или прорицание, ты найдешь его в Яблоневом саду. Что же до меня, то отпусти своего слугу с миром, позволь мне возвратиться домой, к моим холмам, чтобы я мог встретить там то, что меня ожидает. – Я поднял и подал ему корзинку. – А пока не вернуться ли нам в Яблоневый сад и не потолковать с нею?

Когда мы спустились в усадьбу, там, казалось, не было ни души. Час был ранний, Варро еще не пришел из деревни, чтобы приступить к своим огородным трудам, а Мору я разглядел издалека: с корзинкой на руке она спешила с утра пораньше на деревенский базар.

Гнедая кобыла знала дорогу на конюшню и сама потрусила туда, когда ее легонько шлепнули по крупу. А мы зашли в дом. И там мы нашли ее – она сидела на своем привычном месте под окном и читала. Вблизи нее на подоконнике угощался крошками веселый зяблик.

Она, конечно, слышала стук лошадиных копыт, но, верно, сочла, что я вопреки обыкновению выехал в это утро на лошади или же что прибыл спозаранку гонец из Камелота. Увидеть самого короля она явно никак не ожидала. На звук моих шагов она подняла голову, приветливо улыбнулась и произнесла: «Доброе утро», но тут тень Артура у меня за спиной упала на порог, и она вскочила, так что свиток, который она читала, скрутился и упал к ее ногам.

– Я оставлю вас, – проговорила она и повернулась, чтобы выйти.

– Ниниан... – хотел было я предупредить ее. Но Артур уже решительно переступил через порог и остановился в дверях, глядя ей прямо в лицо.

И я тоже, конечно, глядел во все глаза. Теперь, когда я знал, мне оставалось только дивиться, как я мог не знать раньше. Для восемнадцати лет это было отнюдь не мужское лицо; конечно, у восемнадцатилетнего юноши еще могут быть такие гладкие щеки и нежный рот, и стан ее под бесформенным балахоном был по- мальчишески тонок, но руки, кисти были не мужские, и маленькие ноги – тоже. Могу только предположить, что меня ослепила память о мальчике Ниниане, каким он был в шестнадцать лет; желание видеть его так властно владело мною, что я воскресил его сначала в виде призрака на озере, а затем в облике этой девушки, неотступно и близко при мне находящейся, но все эти долгие месяцы сокрытой от моего взора. Да и она, быть может (подумалось мне), употребила немного перенятой у меня магии, чтобы застить мне глаза, покуда она не получит от меня того, что ей надо.

Она стояла прямая, как тростинка, и смотрела на нас. Ей, я думаю, не понадобилась магия, чтобы понять, что нам все известно. Серые глаза встретились с моими, но сразу же обратились к королю.

Что последовало за этим, трудно описать. Тихая, будничная комната, наполненная ароматами и голосами утра – благоухают дикий шиповник, и ранняя роза, и левкои, которые она посадила прямо под окном; от очага тянет вчерашней золой (ночи еще прохладны, она считает, что по вечерам для меня нужно разводить огонь); звучит вполголоса нежная песенка зяблика, порхающего по веткам яблони в саду. Обычная летняя комната, в которой, на обыкновенный, смертный, взгляд, ничего не происходит. Просто трое стоят и молчат.

Но для меня самый воздух покалывал кожу, как, бывает, покалывает вода, когда в нее ударила молния. Я чувствовал, как волоски встали дыбом у меня на руках и ощетинились на затылке, точно у пса в грозу. По-моему, я не шелохнулся – ни король, ни она ничего не заметили. Она неотрывно смотрела на него – без страха, я бы мог сказать даже: без волнения и интереса, если бы не эти флюиды в воздухе, обтекающие меня, как волны прибоя, заливающие скалистый берег. Ее серые глаза смотрели твердо, его черные буравили ее лицо. Я ощущал силу их столкновения. Самый воздух между ними дрожал.

Но вот король кивнул и поднял руку, чтобы расстегнуть пряжку плаща. Ее губы тронуло подобие усмешки. Это были знаки: ради меня он готов смириться с ее присутствием. И она, ради меня, готова ответить на его расспросы. Напряжение упало. Я сказал: «Позволь мне», – и взял плащ у него из рук. И она предложила:

– Привести вам завтрак? Мора все оставила, она ушла на базар. Она говорит, если не придешь с утра, все самое лучшее разберут.

И вышла. На столе уже были расставлены тарелки. Мы с Артуром сели. Она внесла хлеб и горшок меда, а также два кувшина: с молоком и с брагой, которые поставила у короля под рукой, а сама села на свое обычное место против меня. Когда я налил ей молока, она поблагодарила, но не подняла глаз. Потом она намазала себе меду на хлеб и начала есть.

– Как твое имя? – спросил король. – Неужели Ниниана?

– Да, – ответила она. – Но меня всегда называли Вивианой.

– Кто твои родители?

– Моего отца звал Дионас.

– Понятно. Король Речных островов?

– Да. Его нет в живых.

– Это я знаю. Он сражался рядом со мной под Вирокониумом. Почему ты ушла из дома?

– Меня отослали служить Богине на Стеклянном острове. Таково было желание отца. – Проблеск улыбки. – Моя мать была христианкой, и, умирая, она заставила отца поклясться, что он отправит меня на остров. Она-то предназначала меня для тамошней христианской церкви. Мне было всего шесть лет. Отец дал обещание. Но сам он не был почитателем нового бога, как он его называл, – он был посвящен в культ Митры, его собственный отец ввел его в круг посвященных, когда еще был жив Амброзий. И потому, когда пришел срок выполнить данное матери обещание, он его выполнил и отвез меня на остров, но отдал в храм Великой Богини, что у горы Тор.

– Понимаю.

Я тоже понял. Среди других служительниц-анцилл она должна была присутствовать в святилище, когда Артур приносил благодарение после Каэр Гвинниона и Каэрлеона. И может быть, даже заметила меня подле короля. Наверно, она осознала, что ближе этого ей никогда в жизни не приблизиться к принцу-волшебнику и к науке магии. А потом, в ту туманную ночь, я сам вложил ключ ей в руку. Конечно, нужна была храбрость, чтобы им воспользоваться, но уж чего-чего, а храбрости ей не занимать. А король продолжал расспрашивать:

– И ты захотела обучаться магии. Почему?

– Господин, я не могу объяснить, почему. Почему певец стремится обучаться музыке? Или птица – летать по воздуху? Когда я поселилась на острове, я нашла там начатки волшебных искусств, и я их усвоила, но голод свой не утолила. Но однажды я увидела... – Она впервые запнулась. – Я увидела в храме Мерлина. Ты, конечно, помнишь тот день. А потом я узнала, что он поселился здесь, в Яблоневом саду. Я подумала, что, будь мужчиной, я бы пошла к нему в ученики. Он мудр, он понял бы, что магия у меня в крови, и