насильника. Но еще через мгновение она увидела и вместе с ней увидел я, как Моргауза разнеженно прижалась к Лоту полуобнаженным телом и, закинув ему за плечи голые руки, запустила пальцы во влажную черную гриву. Разодранное платье сползло вниз и упало бесформенной грудой к ее ногам. Моргауза что-то сказала, рассмеялась. Мужские руки скользнули по ее бокам. Линд отпрянула и закрыла дверь. А Лот поднял Моргаузу на руки и в четыре могучих шага очутился у ложа. Вот это чары! Когда же они успели подействовать? За одну минуту, может быть, и возможно овладеть насильно женщиной, но соблазнить мужчину? Пусть я наивный глупец или кто угодно, но поначалу, окутанный туманами сна, я и в самом деле готов был предположить тут какое-то колдовство. У меня мелькнула мысль о любовном зелье, добавленном в вино, о кубке Цирцеи и мужах, обращенных в свиное стадо. И только позже, когда рука мужчины, протянувшись из постели, выкрутила фитиль в лампе и женщина, разомлевшая, улыбающаяся, приподнялась на алых подушках, натягивая на себя меховое одеяло, начал я подозревать правду. Он прошел босой к столику, ступая по своей разбросанной, изорванной одежде, налил себе еще кубок вина и сразу же осушил, а затем снова наполнил и отнес Моргаузе. А сам взгромоздился на ложе, сел рядом с нею, прислонившись к изголовью, и заговорил. И она, полусидя-полулежа у него на груди, слушала серьезно, кивала и пространно отвечала. Разговаривая, Лот рассеянно поглаживал одной рукой ее грудь жестом мужчины, которому довелось ласкать многих женщин. Но она-то, Моргауза, невинная дева с распущенными по плечам волосами и нежным, скромным голоском? Моргауза тоже не обращала внимания на его руку у своей груди. И только тогда, как удар стрелы в середину щита, мне открылась истина. Эти двое уже бывали здесь прежде. Им такая встреча не внове. Еще до того, как с ней возлежал Артур, она побывала в объятиях Лота, и неоднократно. Для них все это было так привычно, что они могли лежать вместе в постели и деловито, озабоченно рассуждать. О чем? Об измене Верховному королю, которого и он и она имели свои причины ненавидеть. Моргауза издавно питала зависть к своей единокровной сестре, которой во всем должна была уступать, тайно соблазнила Лота и привлекла на свое ложе. Были у нее, надо полагать, и другие любовники. Потом Лот в Лугуваллиуме сделал попытку захватить власть и потерпел поражение, и Моргауза, не предполагавшая, что Артур по снисходительности своей и силе снова примет Лота в союзники, бросилась укреплять свое положение через самого Артура.

Что же получилось? Владея магией, Моргауза, должно быть, знала, как и я, что в ту кровосмесительную ночь она зачала. Теперь ей нужен был супруг, а кто лучше Лота подходил для этой роли? Если бы ей удалось убедить его, что она носит его дитя, она бы еще, глядишь, отняла обманно у ненавистной младшей сестры и мужа, и королевство и успела свить надежное гнездо для своего будущего кукушонка.

И похоже было на то, что дело у нее ладилось. Когда сквозь дымную пелену сна я снова ее увидел, она смеялась чему-то вместе с Лотом. Сбросив покровы, она уселась нагая на груду мехов, спиной к алому изголовью кровати. Розово-золотистые волосы окутывали ее наподобие шелковой мантии, а на голове красовалась корона Лота из белого золота, изукрашенная желтыми топазами и молочно-голубым жемчугом северных рек. Узкие ее глаза горели, как у мурлычущей кошки, а Лот, смеясь, поднимал кубок с вином, чтобы выпить, как можно было понять, за ее здоровье. Но рука его дрогнула, вино выплеснулось и потекло меж ее грудей, как красная кровь. Моргауза не пошевелилась, улыбка не сошла с ее лица, и король, наклонясь со смехом, стал слизывать языком кроваво-красную струю.

Дым сгустился. Я чуял его запах, словно находился там, где чадила горячая жаровня. А потом я с облегчением проснулся – вокруг стояла прохладная, тихая ночь, но отвратительный сон еще лип к коже, как болезненный пот.

На посторонний взгляд, в том, что я видел, словно бы и не было ничего отталкивающего. Женщина в расцвете красоты, мужчина ладен и могуч, и, если король Лот и принцесса Моргауза оказались любовниками, значит, она вправе ожидать, что станет королевой, и тянуться за его короной. Обыкновенная картина, каких много видишь летним вечером в кустах у дороги или за полночь в замковой зале. Но корона, даже корона такого короля, как Лот, – предмет священный, это мистический символ связи между богом и королем, королем и народом. И вид короны на этой распутной голове, в то время как обнаженная голова короля склоняется перед нею в скотском ничтожестве, был мне мерзок, как осквернение святыни.

Вот почему я поспешил встать, погрузил лицо в воду и смыл тягостное видение.

Когда к полудню следующего дня мы прискакали в Каэрлеон, ясное октябрьское солнце сушило землю, а в тени домов и заборов синел хрупкий иней. Над речкой, увешанные золотыми монетами листьев, застыли черные ветки ольшаника, словно стежки вышивки на бледно-голубом небе. Под копытами лошадей шуршала прихваченная изморозью листва. От лагерных кухонь уже тянуло свежевыпеченным хлебом и жарящимся мясом, и, вдыхая эти запахи, плывущие по воздуху, я вспомнил, как приезжал сюда когда-то вместе с мастером-строителем Треморином, который перестраивал лагерь по велению Амброзия и, хвала богам, предусмотрел в своих планах самые совершенные кухни.

Я поделился этими мыслями с моим спутником – им был Кай Валерий, мой давний знакомец, – и он согласился со мною и только проворчал:

– Будем надеяться, что король выберет время пообедать, прежде чем приступит к смотру.

– Ну, я думаю, в этом на него можно положиться.

– А как же, он ведь у нас еще растет.

Это было сказано любовно и без тени высокомерия и особенно трогательно прозвучало в устах Валерия, ветерана, сражавшегося в войске Амброзия при Каэрконнане, потом в войске Утера и, наконец, бившегося вместе с Артуром на реке Глейи. Если такие люди, как Валерий, относились к юному королю с уважением и принимали его верховенство, значит, цель моей жизни уже достигнута. Мысль эта явилась мне, не принеся ни горечи, ни печали, но лишь спокойное чувство облегчения, мне прежде незнакомое. И я подумал: значит, старею.

Я спохватился, что Валерий задал мне какой-то вопрос.

– Прости, – сказал я. – Задумался. О чем ты спрашивал?

– Я спросил, пробудешь ли ты здесь до коронации?

– Едва ли. Какое-то время я ему буду нужен, раз он затевает перестройку. Но после Рождества надеюсь, что смогу уехать. Впрочем, на коронацию я возвращусь.

– Если, конечно, саксы не помешают нам ее отпраздновать.

– Правда твоя. Откладывать до Пятидесятницы, казалось бы, рискованно, но таково решение епископов, и король правильно делает, что не вступает с ними в спор.

Валерий усмехнулся.

– Кто знает, может быть, если они очень напрягутся и помолятся получше, господь пойдет им навстречу и задержит весеннее наступление саксов. До Пятидесятницы, ты говоришь? Они что же, надеются опять на небесный огонь? И на то, что в этот раз он падет по их слову? – Он искоса взглянул на меня. – Как полагаешь?

Я знал легенду, на которую он намекал. После того как в Гиблую часовню снизошло белое пламя, христиане стали рассказывать, что будто бы однажды в день Пятидесятницы с неба упал огонь и испепелил служителей прежнего бога. Я не считал нужным опровергать такое истолкование событий в Гиблой часовне, важно было, чтобы христиане, чья сила постоянно росла, признали в Артуре богоизбранника. К тому же, кто знает, может быть, они и правы.

Валерий все еще ждал моего ответа. Я улыбнулся.

– Полагаю только, что, если им известно, от чьей руки пало то пламя, значит, они знают более, нежели я.

– Да уж беспременно так, – с легкой насмешкой в голосе сказал Валерий. В ту ночь, когда Артур в Гиблой часовне поднял из пламени меч, Валерий нес дозорную службу в Лугуваллиуме, но о том, что там произошло, как и все в городе, конечно, слышал. И как и все, предпочитал об этом не распространяться. – Так ты, стало быть, после Рождества от нас уезжаешь? И куда же, если дозволительно знать?

– Поеду к себе в Маридунум. Я не был там пять... нет, шесть лет. Слишком много времени прошло. Посмотрю, как там дела, приведу все в порядок.

– Смотри только возвратись ко дню коронации. Тут на Пятидесятницу такое будет, обидно пропустить.

На Пятидесятницу, подумал я, уже подойдет ее время. И вслух сказал:

– Что верно, то верно. С саксонской помощью или без нее, но будут жаркие дела.