возможности, зато оказалось много времени для размышлений.
Я похоронил старца, и как раз вовремя: на следующий день выпал снег, лег на землю мягко, глухо и глубоко, одев белым саваном лес и засыпав все пути, связывавшие часовню с остальным миром. По правде сказать, я обрадовался заточению: пищи и дров было вдоволь, а мы оба с кобылой нуждались в отдыхе.
Снег пролежал недели две с лишком. Я потерял счет дням, зная только, что пришло и миновало рождество, наступил Новый год. Артуру сравнялось девять лет.
Так, поневоле, я стал блюстителем святилища. Я понимал, что тот, кто потом придет на смену старцу, постарается опять изгнать из часовни все следы чуждых ему религий, я же пока что распахнул ее двери всем богам. Пусть входят, кому нужда. Я убрал покров с алтаря, начистил три бронзовые лампы, расставил их вокруг и зажег девять светильников. Камнем и родником мне предстояло заняться позже, когда растает снег. Не удалось мне также разыскать жертвенный нож, чему я про себя был рад: зазывать в часовню эту богиню у меня не было особой охоты. В ее жертвенной чаше я держал сладкую свежую воду и по утрам и вечерам сжигал щепотку благовоний. Белая сова прилетала и улетала, когда ей вздумается. На ночь я затворял дверь от холода и ветра, но никогда не запирал, а днем она всегда стояла распахнутая, отбрасывая на снег отблески огней.
Вскоре после зимнего солнцеворота снег растаял, и в лесных топях снова открылись черные тропы. Но я все медлил. У меня было вдоволь времени все обдумать, и я заключил, что в эту часовню меня привела та же рука, что и в Сегонтиум. Можно ли найти место лучше этого, где я мог бы жить вблизи от Артура, не привлекая ничьего внимания? Здесь мне так удобно будет спрятаться. Жители питают к таким местам священный ужас – а заодно и к отшельникам, их охраняющим. «Святой человек в лесу» ни у кого не вызовет подозрения. Пройдет слух, что в часовне живет новый, молодой отшельник, но местные предания уходят в глубокую старину, люди привыкли, что каждый святой старец, умирая, оставлял после себя преемника, и скоро я в свою очередь стану просто «отшельником Дикого леса», какие были и до меня. А обосновавшись в часовне, я займусь лечением больных и смогу спускаться в деревни за провизией, разговаривать с людьми и так узнавать новости, и рано или поздно до графа Эктора дойдут известия о том, что я поселился в Диком лесу.
Через неделю после того, как стаял снег, когда я еще не решался вывести Ягодку на топкую черную тропу, ко мне явились гости. Двое жителей леса: низкорослый коренастый мужчина в плохо выделанных оленьих шкурах, издававших неприятный запах, и девушка, его дочь, закутанная в грубошерстное полотнище. Они были такие же смуглые и черноглазые, как и жители холмов в Гвинедде, но притом еще обветренное темное лицо девушки было осунувшимся, бескровным. Она страдала, хотя и немо, как животное, – не дернулась, не издала ни звука, когда отец размотал ветошь у нее на руке, от локтя до запястья раздувшейся и почерневшей от яда.
– Я обещал ей, что ты ее исцелишь, – просто сказал мужчина.
Я ничего не ответил на это, но взял ее руку и ласково обратился к ней на древнем языке. Она отшатнулась в страхе, когда я объяснил мужчине – его звали Маб, – что должен нагреть воды и прокалить в огне нож, и он ввел ее в мое жилище. Я взрезал опухоль, очистил и перевязал рану. Продолжалось это довольно долго, и за все время девушка не издала ни звука, только бескровное лицо ее под слоем грязи еще больше побледнело, поэтому, сделав перевязку, я подогрел им обоим немного вина и вынес последние запасы изюма и несколько ячменных лепешек. Лепешки были моего собственного приготовления – я припомнил, как пекли их дома слуги, и попытался им подражать. Первый мой хлеб был малосъедобен, даже будучи размочен в вине, но постепенно дело у меня пошло на лад, и теперь я с гордостью наблюдал, как Маб и его дочка едят и тянутся взять еще. Вот так, от магии и божественных голосов до ячменных лепешек, и этим самым низменным из моих искусств я гордился не меньше, чем другими.
– Ну, – сказал я Мабу, – так вы, выходит, знали, что я здесь?
– Слух прошел по лесам. Нет, ты не смотри так, Мирддин Эмрис. Мы никому не передаем. Но мы следуем за каждым, кто движется лесом, и знаем все, что происходит.
– Да. В этом ваша сила. Мне говорили. Мне еще придется, быть может, к ней прибегнуть, покуда я сижу в этой часовне.
– Наша сила – к твоим услугам. Ты возжег здесь старые светильники.
– Тогда поведай мне, что слышно на свете.
Он выпил и утерся.
– Зима прошла спокойно. На побережьях тихо – благодаря штормам. На юге шли сражения, но кончились, и границы восстановлены прежние. Цисса уплыл на корабле обратно в Германию. Аэлле с сыновьями остался. На севере мир. Правда, Гвартегидд повздорил с отцом своим Кау, ну да это племя отродясь не сидело спокойно. Он убежал в Ирландию, но это все пустое. Еще говорят, Риагат в Ирландии у Ниалла. Ниалл задал пир Гилломану, и теперь между ними мир.
Это было голое перечисление фактов, и говорилось все без понимания и выражения, будто заученное наизусть. Но я смог разобраться, о чем идет речь. Саксы, Ирландия, пикты на севере: угрозы со всех сторон, но, кроме угроз, ничего – пока что.
– А король? – спросил я.
– Король в себе, но не тот, что был. Раньше был храбр, теперь зол. Приближенные его боятся.
– А сын короля? – Я ждал ответа. Много ли знают эти люди?
Черные глаза посмотрели загадочно.
– Он, слышно, находится на Стеклянном острове, но тогда что делаешь здесь ты, Мирддин Эмрис?
– Смотрю за святилищем. Чтобы ты мог зайти, когда вздумаешь. Чтобы каждый мог зайти.
Он промолчал. Его дочь сидела на корточках у очага и смотрела на меня уже без всякого страха. Она поела и еще украдкой сунула несколько лепешек себе за пазуху. Я посмеялся про себя.
Я спросил у Маба:
– Если мне понадобится послать весть, ваши люди возьмутся ее доставить?
– С охотою.
– Даже королю?
– Мы так устроим, что она дойдет до короля.
– А теперь про сына короля, – сказал я. – Ты говоришь, вы знаете все, что происходит в лесу. Если моя магическая сила доберется до сына короля в его укрытии и привлечет его ко мне, будет ли он в безопасности, проезжая через лес?
Он сделал странный знак, который у меня на глазах делали раньше люди Ллида, и кивнул.
– Он будет в безопасности. Мы позаботимся об этом. Ты ведь обещал Ллиду, что он будет и для нас королем, а не только для жителей городов юга?
– Он будет король для всех, – ответил я.
Рука его дочери, как видно, заживала хорошо, потому что больше он ее ко мне не приводил. Через два дня у моей задней двери появился свежезабитый фазан и мех с медвяным пивом. Я в ответ расчистил снег с жертвенного камня и поставил чашу в нише над родником. На глаза мне по-прежнему никто не попадался, но я заметил кое-какие следы, и ячменные лепешки, оставляемые мною у порога от свежей выпечки, всякий раз к утру исчезали, а взамен появлялись разные приношения: олений бок, например, или ползайца.
Как только лесные тропы достаточно просохли, я оседлал Ягодку и поехал в Галаву. Путь шел вдоль речки, а потом вокруг озера. Это было озеро небольшое, много меньше того, над которым стояла Галава, наверное в милю длиной и в треть мили шириной, и лес со всех сторон подступал к самой воде. Я уже доехал до середины, и вдруг посреди озера, но ближе к тому берегу, я увидел небольшой, густо поросший деревьями остров, словно кусочек окрестных лесов, оторванный и заброшенный в тихую заводь. Остров был скалистый, деревья теснились на валунах, обступая высокий обрывистый утес, возвышавшийся посредине. Серый каменный утес, еще припорошенный последним снегом, стоял на островке как настоящий неприступный замок. В свинцовом свете безветренного дня слегка поблескивали его скальные бастионы. Остров, казалось, плавал на воде над своим отражением, и перевернутые башни уходили в тихую глубину, к самому сердцу озера.
У дальнего конца озера речка снова вытекала, помолодевшая, многоводная после таяния снегов, и бежала резво и решительно в Галаву, прокладывая себе путь среди тростников и черных болотистых низин